Наступила пауза. Играя перочинным ножом, Астахов то открывал, то закрывал штопор.
— Ну, ладно, кто старое помянет, — тому глаз вон, — сказал Комов и, взяв из его рук нож, отложил его в сторону. — В детстве я был шалопаем и после каждой большой проказы просыпался утром с сознанием того, что буду жить по-новому. Я очень любил мать, и мне хотелось сделать что-то очень хорошее, радостное, чтобы она улыбнулась. Мы жили в полуподвале, и солнце никогда не заглядывало в наши окна, но когда мама улыбалась, мне казалось, что герани на подоконниках поворачивались к ней цветами и в комнате становилось светлее. Моя мама, так же как и ваша, Астахов, была прачкой. Она стояла весь день, согнувшись над корытом, опустив голову; наверное, поэтому я так полюбил небо… Так родилась моя мечта, так стал я летчиком. Почему, Астахов, вы стали летчиком?
— Мне хотелось получить крылья… — задумчиво ответил Астахов.
— А позже, когда тень от ваших крыльев упала на землю, вы поняли, к чему это вас обязывает?
Астахов молчал, сосредоточенно ломая на мелкие кусочки обгоревшую спичку.
— Это не золотая рыбка дала вам крылья. Мечту вашей юности, Астахов, помог осуществить народ. Чем вы оплатите этот большой счет?
— Кровью, — ответил Астахов, посмотрев в глаза Комова, и повторил: — Кровью. Если будет война…
— Современная авиационная техника требует от человека такого напряжения сил, которое дается только светлой и чистой жизнью, сознанием высокого долга. А вы, Астахов, говоря нашим, летным языком, все время на критических углах, на пределе. Это понятие аэродинамическое, но вам понятно мое сравнение. Овладение профессией — это начало подъемной силы. Если ты человек цели, все благоприятствует тебе, поднимает тебя на поверхность, и ты становишься хозяином жизни, ее активным творцом. Критический угол в жизни человека — безрассудное испытание прочности. Одно неосторожное движение — и человек летит в пропасть… Вы понимаете меня?
— Понимаю. Неделю тому назад я бы этого не понял, — в раздумье ответил Геннадий.
— Вы, Астахов, способный, сильный человек; вы достойны настоящего счастья, а счастье дается людям цели, людям большой мечты.
Неожиданно дверь открылась, и в комнату вошел Бушуев. Увидев майора Комова без тужурка и бутылку вина на столе, он пришел в такое недоумение, что даже не поздоровался.
Когда Комов поднимался на второй этаж, на губах его была улыбка. Встретив замполита в прихожей, Толчин внимательно посмотрел на него и, невольно улыбаясь сам, спросил:
— Чего это вы?
— Так… — неопределенно произнес Комов. — Хорошо!..
XVIII. ЛАБИРИНТ
Нонна проснулась от резкого звонка у входной двери. Спросонок она. едва нашла туфли, набросила халатик, вышла в прихожую и спросила:
— Кто там?
Ответа не было.
Осторожно приоткрыв дверь, она выглянула на площадку и услышала гулкий топот сбегающего по лестнице человека. В ручке двери торчал сложенный серый конверт.
«Нонне Шутовой», — прочла она, вошла в прихожую и захлопнула дверь.
Почерк ей был незнаком, острый с левым наклоном. Надорвав конверт, она вынула письмо, написанное на желтом прямоугольнике, и прочла:
«Если Вы хотите вернуть Геннадия, есть только одно средство — немедленно напишите ему письмо следующего содержания:
«Геннадий!
Я звонила, но ты не подходишь к телефону. Я несколько раз приезжала на постоянное место наших встреч, но ты не выходил ко мне. Так больше продолжаться не может! Если ты по получении этого письма не приедешь, пеняй на себя, я сообщу прокурору.
Пять дней тому назад на лестнице нашего дома ты ударил человека, он упал навзничь, ударился затылком о каменную ступень и умер. Прокуратура разыскивает виновного, учти это.
Нонна».
Если Вы, не теряя времени, напишете это письмо, Геннадий к Вам вернется.
Ваш друг».
Похолодевшими пальцами Нонна сложила письмо, затем развернула и прочла вновь. Чувство страха сдавило горло.
«В таких случаях, — подумала она, — тетка Лукреция принимала валериановые капли».
Босая, она прошла в комнату отца и порылась в аптечке — капель не было. Взгляд ее упал на телефон. Нонна набрала номер и с замиранием сердца долго слушала гудки низкого тона, пока женский голос не ответил:
— Квартира штурмана Сажина!
— Попросите, пожалуйста, из офицерского общежития старшего лейтенанта Астахова, — стараясь унять дрожь в голосе, произнесла Нонна.
— Старший лейтенант Астахов просил его к телефону не вызывать, — ответила женщина и положила трубку.
— Ах, так? Ах, та-ак! — угрожающе произнесла Нонна и швырнула трубку на рычаг.
Страха как не бывало. Задыхаясь от гнева, она пошла к себе в комнату, схватила письмо неизвестного «друга» и, не забыв надеть комнатные туфли, вернулась в комнату отца, достала конверт, бумагу и, старательно переписав письмо, от себя приписала: «Ты узнаешь, на что способна оскорбленная женщина!»
В тот же день вечером Астахов получил письмо. Его содержание не вызвало даже чувства гнева: ничего другого от Нонны он не ждал. Усталость и одиночество охватили его. Взяв письмо Нонны, он отправился в особый отдел, но когда, казалось, уже был готов перешагнуть порог, передумал и в нерешительности остановился.
«Что он скажет подполковнику Жилину? Рассказать все — его не станут слушать, а без предистории его поступок — преступление, которому нет оправдания». Астахову стало жалко своей так глупо испорченной жизни.
Большое белое облако, словно взбитую перину, вспорол самолет и, сделав полупетлю, с гулким звоном ушел в голубую высь. Запрокинув голову, Астахов смотрел вслед самолету, пока глаза не подернулись слезой. К нему только сейчас пришло сознание того, что он больше никогда не узнает этого пьянящего азарта взлета, этой скорости, рождающей громы, этой звездной высоты.
«Еще три дня, только три дня, чтобы проститься с моим самолетом…» — думал Астахов и, выпрашивая у своей совести эту последнюю уступку, он шел в сторону от особого отдела к лесу по узкой тропе.
Жилин не знал, что простое, и неожиданное решение сложной задачи, всего несколько минут назад само приходило к порогу его отдела.
На столе Жилина лежало личное дело Евсюкова — последнее еще не просмотренное дело, — но и оно не вызвало интереса: не мог же Евсюков передать майору Комову записку, написанную им самим!
Жилин открыл папку, нашел автобиографию Евсюкова. Первый же взгляд на почерк заставил его насторожиться.
В автобиографии было написано: «…ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ 10 ИЮЛЯ ДВАДЦАТЬ ПЯТОГО ГОДА…» Текст анонимной записки гласил: «В ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ОТ ДРУГА». Подложив записку под тождественный текст автобиографии, Жилин удивился неожиданному сходству, а рассмотрев почерки через лупу, убедился в том, что записка была написана рукой Евсюкова. Сходство было так разительно, что Жилин некоторое время не мог прийти в себя.
«Если лейтенант Евсюков сам написал эту записку, — думал подполковник, — то как он мог рассчитывать на то, что почерк его не будет проверен? Такой просчет выходит за пределы
