Дальнейшее развитие событий и предшествующих им фактов описано мною в романе «Маша и Оля, девушки с одной деревни, но с разной судьбой». Я написал его год спустя после законной регистрации брака с гражданкой Марьей Лошаковой, когда посчитал, что хорошо узнал ее, и отослал первую рукопись в первую редакцию с таким письмом препровождения:
«Глубокоуважаемый директор издательства, не имея чести назвать Вас по фамилии, вынужден обращаться именно в таком смысле обращения.
Из-за неимения достаточно свободного времени и не имея своего секретаря, который мог бы устранивать повторение слов и вставления безо всякой надобности лишних добавлений для понятий, я и вынужден выслать в таком состоянии свою работу, чтобы поместить в печать.
Не скрою с гордостью, торопился писать, чтоб еще о многом написать и жизнь в разных направлениях генерально отразить. А в поспешности, да еще в шумной коммунальной квартире, где до тебя на каждой минуте обращаются, то по делу, то по какому-нибудь вопросу, написанное получается грязное. Повторение слов, лишние вставки, а иногда и слова посторонних механически ложатся в текст повествования. Проверяя рукопись, которую знаешь наизусть, впоследствии совсем не замечаешь опечаток, пропущенных букв, вставку несоответствующих гласных, а то и механических слов…»
Со всею откровенностью должен вам признать: копия письма хранится в моем личном архиве и находится в параграфе 16, дело 1, лист 347. У меня здесь образцовый порядок, даже час и минута помечена на каждом документе, не то что в некоторых министерствах да редакциях, злоумышленно путающих для ответов автору не только число и месяц, а нередко даже год, бывает же и — пятилетку. И все оттого, считает авторский актив, что привычка редакций к тематическому планированию не в пример сильнее привычки к самому изданию книг.
А отчего же сильнее? Поэт, редактор и литконсультант Иван Где-то, личность язвительная и ядовитая, непонятная в смысле того, где она ерничает, а где всерьез, при мне вразумлял одного молодого стихотворца: тематическое планирование — это основа основ литературного процесса, которым, как общеизвестно, руководит сам Феникс Фуксинович. Правда, Феникс Фуксинович в силу ведомственной разобщенности, так как он по писательской линии, не принимает совсем во внимание это обстоятельство, тем не менее все время руководит у руля.
И тут разгорелась между нами прямо-таки идеологическая сеча. Я не позволил принципиально, когда Иван Где-то, поглаживая собственную блестящую и розовую, как первомайский воздушный шарик, тыквообразную лысину, съерничал в сторону самих наших основ:
— В определенном периоде от 1917 года, мгм-мгм, отчасти сильно развилось вообще планирование как бы вместо самой работы. Впрочем, планирование тоже как бы поддергивается или одергивается соревнованием, превращаясь в живое творчество масс. Потому-то и набрало такую силу в книжном деле планирование из-за отсутствия какого-либо организованного соревнования в среде авторов. Аэроплан Леонидович, — поворотился он ко мне лично, — это же в вашем романе «Соревнование» передовой начальник передового коллектива цеха выпускает по 120, 130, 140, 150 рам для экскаваторов, а отстающий начальник отстающего коллектива цеха изготавливает только по 70 экскаваторных лебедок, как и предписано ему планом!
— Не прибегайте к наветности, Иван Петрович, — строго юридически сказал я. — У меня такого романа в творческом багаже не имеется.
— Разве?! — удивился серыми глазами поэт и литконсультант. — А я почему-то считал этот роман вашим. Меня в этом произведении сильно заинтересовала коллизия: зачем клепать полторы сотни рам, если завод может выпустить только 70 экскаваторов?
— Вы хотите этим сказать, — перешел я на принципиальный тон, — что вместо дела — план, а соревнование — вместо работы? Позвольте, а на каком таком основании все бы получали соревновательные премии? С посредством одних лишь приписок, да? Вы хотите сказать, что соревнование стимулирует приписки?! Да соревнование — первоэлемент нашей жизни, как слово — первоэлемент литературы! В соревновании ведь главное суметь не приписать, а победить. Или вы за конкуренцию, где главное не победить, а удавить? Никак реставрировать желаете, не так ли?
— Ах, какие у вас гиперболы, Аэроплан Леонидович. Кстати, приписка — та же гипербола. И вообще у нас не жизнь, а сплошная гипербола. А я хотел всего лишь сказать молодому нашему таланту, что рукописей стихов в нашем издательстве накопилось на шесть лет вперед, и это не преувеличение, стало быть, только на седьмой год можем в план выпуска поставить, а может, только в план редакционной подготовки.
— Какой редакционной подготовки? — прыщи у молодого дарования сразу взялись синим отливом. — Рецензент же пишет, что моя рукопись абсолютно готова к набору! Этак я из молодого сразу старым стану!
— Эх, молодой человек, — покачал назидательно своей розовой тыквой Иван Где-то. — «Хлопоты сочинителя вам непонятны» — кто написал? Не знаете. Александр Сергеевич Пушкин давал разъяснение кавалерист-девице Надежде Андреевне Дуровой. И тут же продолжал: «Издать книгу нельзя в одну неделю; на то требуется по крайней мере месяца два». Понимаете, сам Пушкин, гений нашей литературы, не мог издать книгу менее чем за два месяца, так что же вы от нас хотите? У нас крайней мерой пользуются только писательские секретари.
— А нельзя ли заключить договор со мной сейчас?
— Но вы же не секретарь! — Иван Где-то слегка даже подвозмутился наглостью молодого дарования.
— И в других издательствах также? — вконец расстроилось молодое дарование, даже заикаться начало.
— Если не хуже, — сказал Иван Где-то.
Могу голову класть на плаху: молодое дарование ничуть не вдохновилось такими перспективами, и пребывая отнюдь не в лирическом и не в гражданственном состоянии духа, оставило рукопись Ивану Где-то и ушло. А я понял, что Иван Где-то своими разъяснениями попросту взбулгачивает нашенскую молодежь против нашенских издательских порядков, от которых я исстраданный весь, и допускает форменное издевательство над издательствами.
Вообще политическое лицо Ивана Где-то требует сильного прояснения. Все мои разговоры личные с глазу на глаз и при посторонних, бестелефонные и телефонные, мной тщательно протоколируются, подписываются и помещаются в определенном фонде. Благодаря этому я могу в любое время сказать вам, о чем шел у нас разговор напротив Елисеевского магазина, скажем, 9 декабря 1949 года с 16 часов 23 минут до 16 часов 41 минуты, если факт такого события состоялся. Надо ли говорить, какой огромный материал находится у меня, рядового генералиссимуса пера, в полном распоряжении? Я стал общественным писателем только на 56 году от рождения своей жизни, но до этого у меня уже имелись десятки тысяч записных писательских страниц в ученических тетрадях. Под протокол зафиксировано такое, что многим из большого числа моих знакомых, которые и не подозревают ничего, не поздоровилось бы, вздумай я все мои архивные фонды предать всеобщей гласности.
Тут я, чистосердечно признаюсь, не соответствую полностью моменту времени, но зато спокоен в нынешних своих обстоятельствах, грозящих мне ухождением на заслуженный упокой. Пусть только определится какое-нибудь конкретное лицо из сослуживцев, которое против меня, я ему такое досье неприличных фактов в двадцать четыре часа для громкой гласности сострою, что не приведи Господь! Потому я и нравственно чистейшей пробы, что первым лично ничего не позволяю, а если позволю, то для очищения собственной совести на предмет упрека, если спросят, дескать, знал, а покрывал. Так что никому не желаю вступать со мной в контры, в том числе и вам, дорогой читатель, настоятельно советую, а то ведь мало ли что… От критики самокритикой можете прикрыться, а от гласности — чем, а? Гласность — это как слово, а слово — как воробей, а воробья как выпустишь, то не поймаешь. Каждый лист написан собственноручно и подписан
А. Л. Около-Бричко». 
