прогресса, революционно-демократической мысли прошлого века и всех разрешимых, трудно разрешимых и абсолютно неразрешимых противоречий протекания литературного процесса.
А есть еще умники, которые сетуют, что мы спутали анналы со скрижалями. Заповеди-де скрижальные стерли и по ним стали писать аннальные сведения о великих достижениях по дальнейшему улучшению руководства литпроцессом. Вообще-то, тут можно с кое-чем согласиться, ибо тут в силу рулевого сознания имелись издержки. Не будем мы путать больше анналы со скрижалями, сделаем анналы скрижалями, а скрижали — анналами. Но все же надо иметь в виду, что люди у нас быстрее перестраиваются, чем проходят производственный процесс журналы, отчего бывают у авторов одновременные, но как бы совершенно противоположные по смыслу публикации. Радоваться тут или плакать? Радоваться, друзья, потому что иначе нельзя расстаться с заблуждениями, стереотипами, иначе как можно перестр… Давайте ваше заявление, — в докладе, должно быть, закончилась страница, и руководитель решил уделить паузу посетителю. — И вот так уж десять лет, как Прометей, прикован к литпроцессу. — Эй-эй, куда? Туда нельзя!
Опытной рукой Феникс Фуксинович поймал гравитационное поле какой-то звезды и поставил ее на место. Аэроплан Леонидович понял, что ему тут больше делать нечего, поблагодарил руководителя литературного процесса и, скосив глаз на резолюцию «Включить в литпроцесс», попятился к выходу. От него, наблюдательного, не ускользнуло, как Феникс Фуксинович любовно погладил несколько ближних планет, восстанавливая их блеск, и хотя даже рядовой генералиссимус понимал, что планеты сияют чужим светом, ему все равно было жаль руководителя литературного процесса, на чьих широких плечах и на таких тонких и бледных ногах держалось все мироздание. Воистину Прометей, не по судьбе, а по рулевому призванию, хотя и без положенного орла, без цепей, но по долгу и велению… Следующую поэму о нем — «Прораб Вселенной»,
Напоследок, ко всему прочему, Аэроплан Леонидович стал невольным зачинщиком досадного происшествия. Как только он открыл дверь, на крыше образовался сквозняк — ведь ни окон, ни дверей, одна лишь трибуна из мебели да руководитель литературного процесса в халате, так нет же, так подуло- вертануло, взяло в кольцо и стало высасывать страницы руководящего доклада, вздымая их в небо. Феникс Фуксинович, придерживая очередную звезду, обернулся к нему, сказал своим видом, мол, что же вы, голубчик, тут устроили. Отпустил звезду и все-таки поймал заключительные страницы доклада с твердыми выводами и самыми искренними заверениями.
Рядовой генералиссимус захлопнул дверь и оказался около выхода. Пожилая леди в черном костюме, родившаяся наверняка в год змеи, выдавливала его взглядом немигающих водянистых глаз вон из дома графа Олсуфьева. Оказавшись на улице, Аэроплан Леонидович задрал голову, чтобы увидеть звезды и туманности, однако на сером московском небе ни черта не было. Недоумевая, пожал плечами и пошел к метро. Разве он мог догадываться, что Всемосковский Лукавый, фактически потерпев неудачу с потребностями Степки Лапшина, весь день срывал зло на его соседе?
Глава пятидесятая
Враг рода человеческого продолжал измываться над бедным рядовым генералиссимусом и ночью. От места управления литпроцессом Аэроплан Леонидович ехал, как все нормальные люди, на метро. В вагоне было пусто, когда вошла группа молодых людей весьма неформального вида — с петушиными прическами, торчащими и лиловыми, в клепано-переклепанных варенках и с прыщавыми физиономиями.
— Кому здесь нужна революция? — голосом робота спросил вожак юных сатанистов в шоколадного цвета шляпе и остановился напротив Аэроплана Леонидовича.
— Мне, — ответил он, поскольку всю жизнь состоял в первых рядах самых пламенных революционеров и считал, что революция — это самое прекрасное на свете. Не желать революции мог только контрреволюционер или враг перестройки, так как она тоже причислена к революции. Да разве мог рядовой генералиссимус пера хотя бы на миг допустить, чтобы его заподозрили в контрреволюционности? Если бы ему в глаза сказали: дурак ты, всяким дерьмом набитый, и то бы он не так обиделся. Потому что если уж заподозрили, то обижаться, как показывает практика, долго не позволяют…
— Присоединяйтесь к нам, гражданин, — сказал в шоколадной шляпе.
Не согласиться Аэроплан Леонидович тоже не мог, так как услышал почти знакомый лозунг. Как можно… Вышли на ВДНХ. Он подумал, что ребята решили организовать какую-нибудь демонстрацию или митинг, и тут пафос стал у него остывать. Насчет митингов ему было все ясно: собираются люди, чтобы поддержать или осудить, и почти всегда понятно, за что митингуешь. Вот за эту ясность он их горячо одобрил в письме Куда следует и потребовал включения времени участия в них в непрерывный трудовой стаж. Митинги в выходные, предпраздничные и праздничные дни, а также после работы он требовал оплачивать в двойном размере, как сверхурочную трудовую деятельность и распространить на них коэффициенты и льготы, существующие на Крайнем Севере, так как в делах демократических в стране образовалась повсюду, не взирая на разные климатические пояса, вечная мерзлота.
К демонстрациям широкого демократического плана у него отношение было довольно критическое. Он пришел к выводу, что если встретишь на улице демонстрацию, то бессмысленно узнавать, откуда она чешет и где у нее пункт назначения — наверняка демонстрирует какая-то группа, а все остальные — набежавшие любопытства ради.
Не так давно Аэроплан Леонидович вот так за компанию присоединился к толпе зевак, полагая, что он поддерживает демонстрантов, ратующих за свободу печати. А выяснилось, что он попал к демонстрантам-гомосексуалистам, в просторечии к голубым, требующих свободы мужеложества и лесбиянства. В итоге по его благородной спине загуляла спецназовская дубинка, причем ее владелец, охаживая рядового генералиссимуса, с наслаждением приговаривал: «И ты, пидор старый, СПИДу хочешь?» На помощь владельцам дубинок подоспели дамы бальзаковского возраста, решительно возражающие против еще одного дефицита, затем подключился и профсоюз проституток без особых фантазий, усмотревших в демонстрантах конкурентов и угрозу своему валютному плану. Короче говоря, Аэроплана Леонидовича угостили со всего размаха в районе затылка — авоськой с грязной свеклой и морковью, между которыми затесалась еще и пустая бутылка из-под кефира. С тех пор он невзлюбил демонстрации.
Клепаные неформалы, к большому удовлетворению рядового генералиссимуса, не потащили его ни на демонстрацию, ни на митинг, а предложили спуститься в туалет. Он зашарил по карманам в поисках двугривенного, поскольку без него не положено и по самой неотложной надобности. Вообще-то ему было обидно: нормальные революции первым делом захватывают вокзалы, почту, телеграф, радио и телевидение, а перестройка в первую очередь захватила туалеты. Еще в Москве было всего-навсего одно кооперативное кафе, еще в газетах поносили полуправду, не опускаясь до полной лжи, да и гласность еще была полугласностью и не вседозволенностью, а все уже стратегически важные отхожие места были оккупированы неподкупными предпринимателями.
C зажатым в кулаке трудовым двугривенным Аэроплан Леонидович вступил в подземное чистилище, и необычная картина предстала перед ним. Незаурядная даже с учетом привычки рядового генералиссимуса к необыкновенным приключениям, одолевавшим его в последнее время.
Металлистов клепаных, рычание магнитофонов, тяжкий прокуренный воздух, Сталину Иосифовну, покачивающую бедрами, и Черную Мамбу, вернее, то, что от нее осталось и что бродило здесь с совком и веником, к необычным явлениям он не отнес и в эпохее, точнее, опупее «Параграфы бытия», никак не отразил. Сэкономив на них внимание, он зоркость глаза направил на иных здешних обитателей — тут везде были призраки, бестелесные, как и положено, впрочем, узнаваемые, хотя среди них Аэроплану Леонидовичу было много совершенно незнакомых. Среди них, быть может, была и Анна Охватова, которую Иван Где-то все время тыкал ему под нос. Здесь, как он догадался, были авторы и их герои.
Тут бродил мрачный и под шофе Фадеев с пистолетом наготове, как марлевый колыхался Маяковский над таким же марлевым Белинским. Владим Владимыч куда-то вербовал неистового Виссариона, покашливающего и в стадии призрака. Белинский не соглашался с ним, как с Гоголем, и тогда нетерпеливый горлан как бы расхаживал туда-сюда и удивительно знакомым, картавым голосом и пафосом давил на
