переночевать у нас… Нет-нет, я и мысли не допускаю, чтобы вы уехали, не побывав на нашем праздновании Актового дня. Хотя сейчас для праздника совсем неподходящее время…
Когда Ривелл вышел от Роузвера, на дворе бушевала настоящая буря с дождем. Он быстро побежал по садовой дорожке к школьному зданию и потому не успел вымокнуть до нитки. Разговор с директором вызывал много странных вопросов, количество которых не уменьшалось по мере того, как Ривелл припоминал их прошлые встречи. Ему захотелось прогуляться в полном одиночестве по холодному скользкому шоссе, подставляя лицо колючему восточному ветру, но почти тропической силы ливень, шумящий за окнами, вселил в него ощущение человека, пойманного в ловушку. Выйти было невозможно. Он раздумывал, что же ему теперь делать. За завесой учтивости и приветливости Роузвера нетрудно было распознать явную холодность. Странно, что директор мучился разными подозрениями и так волновался по поводу гибели первого мальчика, а о второй смерти смог выразиться лишь как о «нелепом и трагическом совпадении»! Очень, очень странно.
В окно сквозь пелену дождя Ривелл видел павильончик для игры в крикет, забитый школьниками, прячущимися от ливня. Неожиданно в небе вспыхнула ослепительная молния, и небеса словно вздрогнули от громовых раскатов. Он почему-то почувствовал, что разгадка где-то совсем близко… Нужно с кем-то встретиться, побеседовать, понять… И он вспомнил о Ламберне. Может быть, тот сидит у себя в комнате? Это на первом этаже, рядом с кабинетами учителей. Ривелл направился туда и постучал в дверь. Никто не ответил. Подождав немного, он повернул ручку и вошел. На первый взгляд комната казалась совершенно пустой, но затем он убедился, что в большом кресле, стоявшем спинкой к двери, скорчился человек. Подойдя поближе, он увидел — это Ламберн.
— Господи, что с вами? — воскликнул Ривелл. Ламберн трясся как студень.
— Это вы, Ривелл? Я не знал, что вы здесь… — Это была его отчаянная, но безуспешная попытка овладеть собой. — Присаживайтесь. Я… извините, мне очень неловко, я в таком виде… Но… ничего не могу с собой поделать. Такая гроза… Со времен войны я всякий раз…
— Все в порядке! — хладнокровно заверил его Ривелл. — Я думаю, пик шторма уже позади. Могу я вам чем-нибудь помочь? Чашку горячего чая? Нет-нет, мне ничего показывать не надо, я прекрасно тут ориентируюсь, ибо достаточно долго здесь прожил.
Простой метод общения срабатывает там, где навязчиво выражаемое участие может показаться бестактностью. Пока Ривелл непринужденно болтал, а шум ливня за окном становился все тише, Ламберн постепенно приходил в себя.
— Боюсь, что хозяин я никудышный, — признался он, пока Ривелл разжигал примус и пристраивал на нем чайник. — Я не переношу грохота. «Небесная артиллерия» — так называет это Даггат в своих идиотских проповедях, он считает для Небес лестными свои представления о них как о божественном воинстве, постоянно ведущем войну… В той коробке есть бисквиты. Ничего, через пару минут я приду в себя. А вы приехали, наверно, к Актовому дню?
Ривелл поколебался секунду и ответил:
— Да, конечно.
— Думаю, веселенького вечерка не получится, учитывая, как все поражены этим случаем. Вы ведь слышали?
— Еще бы. Пишут все газеты. Дикое происшествие, да?
Ламберн вылез из кресла:
— Все равно вам не скрыть, Ривелл. Во всяком случае я понял. Вы здесь по той же самой причине, что и в первый раз, верно? Из-за дела Маршаллов?
Ривелл застыл с бисквитом в руке.
— Почему вы так решили?
Ламберн усмехнулся:
— О, это инстинкт подозрительности, которым я щедро наделен! И в первый ваш приезд вы говорили в таком тоне… Послушать вас, так можно вообразить, будто у нас в спальнях каждую ночь убивают по мальчику. Я вас раскусил. И теперь, если вы опять заберетесь в эту фатальную спальню, я ничему не удивлюсь.
Ривелл пожал плечами:
— Вы заставляете меня чувствовать себя настоящим ослом. Конечно, ваши подозрения насчет меня верны. Но если честно, я не думал, что так глупо выдаю себя.
— Нет-нет, не думайте так. Это моя сверхпроницательность пробила вашу искусную маскировку: дескать, старый выпускник приехал проведать свою школу… И можете не беспокоиться — я ни полсловечка не скажу никому. Но мне хотелось бы знать: как вам все это представляется?
К такому повороту разговора и стремился Ривелл. Когда он закончил речь, дождь прекратился и в комнату заглянуло солнышко.
— Я должен признать, — добавил он в заключение, — что в обоих происшествиях много странного. Роузвер казался очень обеспокоен первым случаем, когда у него не было реальных оснований для тревоги, а ко второму остался равнодушен, хотя здесь масса причин для подозрений.
— Обеспокоен? — отозвался Ламберн. — А вы-то сами обеспокоены?
— Думаю, да.
— Чем же?
— В этом-то все и дело, что ничего конкретного я не знаю. Это, может быть, случайность, но мне кажется, что это далеко не случайность.
— Вы видите что-либо похожее на улики?
— Ничего, что можно было бы предъявить суду. То есть, по сути дела, совсем ничего. Только лишь странное совпадение двух смертей братьев и загадочное поведение директора. Все это не очень понятно, если не сказать большего.
— Вот именно! А почему сразу не предположить двойного убийства, совершенного с дьявольской изобретательностью?
— Что? — У Ривелла перехватило дыхание. — Вы шутите?
— Ничуть. Разве это невероятно? Ведь удачное убийство — не просто такое убийство, когда преступник не найден, а такое убийство, когда ни у кого даже не возникает подозрения, что это могло быть убийством!
— Вы говорите страшные вещи, но где доказательства?
— У меня их тоже нет. Мы с вами — два сапога пара.
— И вы всерьез так думаете?
— Абсолютно. Я стал подозревать убийство с того самого момента, когда узнал о первой смерти. Но вообще-то я склонен к подозрительности, такая уж у меня натура. Я не знаю всех подробностей о случае в бассейне, но вот над чем я размышляю: а не столкнул ли парня кто-то? И опять-таки, тоже довольно хитроумный метод убийства: сделать так, чтобы на голову человека во сне упал тяжелый газовый вентиль…
— И все же: что вы можете сказать о втором случае?
— Это — промах. Ведь никто, как бы он ни был хитер, не может рассчитывать выйти сухим из воды после двух таких убийств. Какая-то «русская рулетка», знаете ли. Нет, не в том дело, что коронер с присяжными снова обманутся. Просто с технической точки зрения — а именно она меня и интересует — повторение не свидетельствует о профессионализме.
— Послушайте, если у вас есть подозрения, вы же не оставите все как есть?
— Не знаю. Вообще-то это не мое дело, да.
Ривелл был почти обескуражен. Цинизм, проявленный Ламберном, был ему и самому не чужд, но сейчас он об этом не думал и небрежно проронил:
— Не могу понять, как вы можете так говорить!
— Неужели? Наверно, мы с вами просто по-разному смотрим на вещи, вот и все. После тех трех с лишним лет, когда я наблюдал бессмысленную бойню, которую целые государства оправдывали с помощью права или религии, я уже не могу возмущаться тем, как кто-то совершает убийства в своих личных интересах. Вот мой взгляд на вещи, возможно, он не верен, но тут уж ничего не поделаешь. Конечно, я
