Санкт-Петербурге. Вернувшись с тетей в комнату, посадив ее и поправив под спиной подушки, он продолжил расспрос.
— А что дочь Шабалиной? Тоже бывала тут?
— Покойница Машенька была отрезанный ломоть. Как уехала в ваши края, так и все… Ах, беда, коль дети разлетаются далеко. Я-то счастливая, все при мне!
Аннушка, младшая тетина дочь, со своей семьей жила здесь же, в доме. Петруша, сын, на соседней улице. Еще одна кузина Викентия, Наталья, — была замужем в Вологде и приезжала к матери очень часто. По дому бегала детвора — тетушкины внуки, — и Саше с Митей тут же нашлись товарищи.
Но Викентий не дал отвлечься Александре Алексеевне на близкую и приятную для нее тему. Он спросил:
— Но разве Мария Степановна совсем не приезжала? А сын ее — он ведь здесь родился?
— Сын? — тетя, казалось, удивилась. Потом махнула рукой. — Ах, Викеша, я ведь с ней особо дружна не была. Все понаглядке да понаслышке. Может, чего и не знала. Да и позабыла.
Тетя хитренько прищурилась:
— Ох, что-то, гляжу я, интересуешься ты покойной нашей барыней? Или кем-то из ее домочадцев? Знаю, знаю, работа у тебя такая. Так вот что я тебе подскажу. У покойной подруга была, наиблизкая. Жива-здорова поныне. Ольга Антоновна Лавишникова. Вот ее навести, и уж если кто тебе о Шабалиных расскажет, то она.
…Старушка Ольга Антоновна, казалось, — сама мягкость и доброта. Вспоминая о Шабалиной, она так прямо и сказала:
— Евпраксия Евграфовна меня очень любила. Характер у нее был суровый. Если что-то или кто-то ей не нравился, резких слов она не стеснялась. А ко мне всегда была ласкова, говорила: «Тебя, Оля, обижать грех. Ты в людях только хорошее видишь».
Лавишникова улыбнулась смущенно, и морщинки, словно светлые лучики, разбежались по ее лицу. До чего приятна была эта опрятная, ясноглазая старушка! Она многое успела уже рассказать Викентию. С Шабалиной они подружились, когда обе овдовели и дети у обеих выросли. И дружба продолжалась около тридцати лет. Доходы у Ольги Антоновны были скромными, но приживалкой у богатой подруги она не стала, жила своим домом. Может, за эту скромную гордость Евпраксия Евграфовна особенно любила и уважала ее. Обе женщины много времени проводили вместе, осенью Ольга Антоновна, по просьбе княгини, всегда ездила к ней в имение. И когда она сказала, что дочь Шабалиной Мария Степановна никогда при ней в Кириллов не приезжала и сына здесь не рожала, Викентий Павлович сразу поверил в это. Кровь прилила к сердцу, заставив его сильнее и тревожнее биться. Боже, что за тайна, что за семейная драма, если даже лучшая подруга не была посвящена! А Ольга Антоновна и в самом деле ничего о Марии Захарьевой не знала. Шабалина о дочери и ее семье не говорила, и все попытки расспросов пресекала. Единственно, о чем Лавишникова могла догадаться — загвоздка была в Машенькином муже.
— Когда Евпраксия Евграфовна умерла, — рассказывала Ольга Антоновна, — то большие деньги из своего состояния она оставила нашему мужскому монастырю. И еще раньше она покровительствовала этой обители. Перед самой ее кончиною, а она, знаете, до последнего дня бодрой была, легкой на ногу, почила быстро, безболезненно… Да, так вот, незадолго до кончины мы с ней обе были приглашены на большой святой праздник — пятьсотлетие основания Кирилло-Белозерского монастыря. Служба в Успенском соборе шла так торжественно, молодые монахи так чудесно пели, что княгиня прослезилась и шепнула мне: «Иноки благочестивые… Вот где дух святой!» А потом, когда мы еще посетили больничные палаты, она сказала мне: «Оставлю часть наследства монастырю. Тем, кто плоть свою смиряет, а не ублажает! Пусть деньги на святые дела идут, а не распутнику на забавы!» Как сказала, так и сделала.
Пора было возвращаться. Семья оставалась в Кириллове до конца лета, его тоже пытались уговорить задержаться, погостить подольше. Но Викентий Павлович, хотя и говорил об отпуске, позволить себе отдыхать не мог. Дела не давали покоя. Да и это частное его расследование, чувствовал он, приближается к завершению. Какому? Этого он все еще не понимал. Здесь, в Кириллове, узнал он странные и неожиданные для себя вещи. Но что это дало ему? Еще большее чувство тревоги, предощущение близкой, но пока неуловимой разгадки…
Накануне отъезда, утром, в одиночестве прошел Викентий сквозь весь городок, вышел на окраину. Стоит Кириллов красиво, на высоком холме, словно из окружающих его лесов выходит на простор. А уж простор!.. Воздух, уже прогретый солнцем, но еще прохладный с ночи, словно звенит. Да и воздух ли это — настой целебных трав! Викентий нагнулся, сорвал с высокого стебля сразу горсть мелких зерен, бросил в рот. Огненная пряность обожгла нёбо. Он даже и не подозревал, что тмин растет здесь как сорная трава! А необъятный луг сбегал полого к озеру. Кое-где вклинивались в него темные полосы леса, местами стояли стожки — уже шел покос. Ощущение бессознательного, беззаботного счастья сливалось в душе молодого человека с неверием в то, что все это — реальность, а не прекрасно нарисованная картина.
Недалеко, по левую руку, на лесистом холме увидел Викентий тропинку. Сквозь густые травы она тянулась вверх, туда, где проглядывала ограда городского кладбища.
Тропинка словно звала подняться по ней, обещая не испортить настроение, сохранить чувство покоя, может, только слегка прибавить тихой грусти — она не помешает… Он послушался, пошел. Погост был древний, как была древнею ограда вокруг него. Низкий вал из толстых бревен, равномерно выступающие башенки, добротные ворота. Но деревья росли не густо, среди могил краснели россыпи земляники, пели птицы, и оттого Викентий чувствовал себя просто, спокойно. «А ведь где-то здесь, наверное, и шабалинская усыпальница, — подумал он, — если, конечно, их не в имении хоронили. Поищу».
Он пошел по центральной кладбищенской аллее и очень скоро увидел то, что искал. Фамильных склепов тут, видно, не принято было устраивать, но могила со скорбным беломраморным ангелом была хороша и добротна, к тому же отлично ухожена. Мраморная скамья, прогретая солнцем, поманила, и Викентий присел, читая надпись, гласившую, что под сим камнем покоятся Степан Афанасьевич и Евпраксия Евграфовна Шабалины, потомственные дворяне княжеского рода… Рядом тихонько зашуршала трава, раздался тихий вздох. Неприметно подошла женщина средних лет, явно из простых: опрятный сарафан, платочек на голове, в руках корзинка и маленькая лопатка.
— Вы знали кого-то из моих господ? — спросила она приветливо и, вглядевшись в Петрусенко, улыбнулась, покачав головой. — Нет, вы молодой, Степана Афанасьевича знать не могли. Значит, барыню?
— Только понаслышке, — ответил Викентий. — Знатные были люди, достойные.
Женщина поставила корзину и лопатой стала подкапывать цветочные грядки вокруг мраморного надгробья.
— Правильно вы говорите, — сказала она, — хоть и не знали покойных. Хорошие люди. Мы вот, дворовые, кто городской дом присматривает, приходим сюда по очереди, могилу убираем. Сергей Степанович, — барин наш, — хоть редко приезжает, доволен остается.
— Дворовые? — Удивился Петрусенко. — Вольноотпущенные, вы хотели сказать?
— Оно так называется, — охотно согласилась женщина, — да только все, кто служил издавна у господ Шабалиных, в доме, да при дворе, да в службах, — все остались у них. Мало кто ушел на вольную.
— Что, так хорошо жилось у князей?
— Так ведь и крыша, и еда, и забота о нас — все было. А коль уйти, так кто знает, где пристанище найдешь, к каким людям попадешь. А работать-то везде надо. Вот и выходит, что лучше там, где привычно.
Она выпрямилась, обтерла лоб тыльной стороной ладони. Викентий подвинулся:
— Присядьте, — предложил. — Чудно здесь, покой. Поговорить приятно.
Женщина улыбнулась застенчиво, присела на край. Викентий, почти бессознательно, повернул разговор в нужное ему русло:
— Но барыня ваша, говорят, сурова была?
— Строга, верно, но напрасной обиды мы от нее не знали. Степан Афанасьевич, и то сказать, вовсе был добродушный, ласковый человек. Да он помер рано, так мы все с барыней. А она Бога любила и по божьим заповедям жила. У них-то, у Шабалиных, все ребятишки в деревнях да дворовые грамотные были: она учителей и доктора выписывала, школу и лекарский дом содержала. А как верный слуга состарится, так
