Телефонный звонок разбудил меня в восемь утра. В субботу.
— Доча… — Печально сказала телефонная трубка материнским голосом, и замолчала.
— Не пугай меня, мать. — Я сразу проснулась. Нормальные матери никогда не звонят в субботу, в восемь утра, без большого важного повода. — Что случилось?
— Радость большая случилась. — Голос мамы стал ещё печальней, чем был. — К тебе едет Васёк.
— Какой Васёк?! — Я поняла, что на меня свалилось щастье, но ещё не оценила его реальных размеров. — Трубачёв с товарищами?
Мама, вероятно, запамятовала о существовании одноимённой книжки децкого писателя Валентина Осеева, и поспешила меня успокоить:
— Нет, Васёк Кургузов. Один. Без товарищей. Правда, здорово?
— Это ахуеть как прекрасно. Я щастлива. Знать бы ещё что такое Васёк…
— Лида! — Мама попыталась возмутиться, но голос у неё оставался печальным, и возмущение получилось неестественным: — Вася — сын тёти Тани!
В голосе матери отчётливо слышался теперь укор, но о том, что такое „Вася — сын тёти Тани“ я знала ещё меньше чем о „Васе Кургузове“. Признавать это было стыдно.
— Ах, Васёк… — Я сделала вид, что конечно же вспомнила Васька, но тут же переспросила: — Какая тётя Таня?
Трубка ещё три минуты гневно ругалась на меня материнским голосом, а потом послала в мою барабанную перепонку серию коротких гудков.
В общем, у меня теперь был повод для щастья и радости. Ко мне едет Васёк. Васёк Кургузов. Сын Тёти Тани из Могилёва. Когда-то, лет сорок назад, моя мама отдыхала в пионерском лагере, и играла в весёлые пионерские игрища с девочкой Татьяной. Вместе с ней мама прыгала в мешках, бегала стометровку, держа в руке столовую ложку с сырым яйцом, и пела „Взвейтесь кострами“ — в общем, оттопыривалась по- пионерски. После окончания смены девочка Татьяна уехала в свой Могилёв, и начала писать моей маме трогательные письма, начинающихся со слов: „С пионерским приветом пишет тебе Таня из совецкой республики Белоруссия“. Второй раз подруги увиделись лет через тридцать, когда девочка Таня из Могилёва родила подряд две двойни от белорусского мужчины-алкоголика, и все четверо её отпрысков успели вырасти и наглухо спиться. Младшую двойню звали Витёк и Васёк, и мне, откровенно говоря, было на них сильно похуй, потому что оба они были страшные как голод, и первая их фраза при виде меня была „У тебя деньги есть?“ Собственно, этим мне Васёк и запомнился. И вот теперь он едет ко мне в гости. Почему ко мне? На этот вопрос мама тоже ответила. Васёк едет не один. Он едет с мамой, папой, братом и двумя сёстрами. И вся эта гоп-компания у мамы в квартире, конечно же, не помещалась. Поэтому Васька было решено расквартировать у меня дома.
Я немного подумала, а потом перезвонила маме:
— Мама, а тебе не кажется, что логичнее было поселить у меня девочку? — Задала я маме коварный вопрос.
— Подумала. — В голосе мама всё ещё слышался укор. — Подумала. Васёк — парень неплохой. Да что там неплохой — он ого-го какой парень. Такой тебе и нужен. И ты Васе нравишься. Пусть у тебя поживёт, приглядитесь друг к другу получше…
После этих слов я забыла о вежливости и заорала:
— Ну, во-первых, Васино „ого-го“ можешь оставить себе, у меня и поогогошнее есть, во-вторых, я не старый пидор, чтобы кидаться на тощих рахитов-алкоголиков, и в-третьих, я в рот ебала всю эту узбекскую пиздобратию, вместе с твоей тётей Таней! Никаких Васьков мне тут не нужно, ясно?!
— Ясно. — Тихо ответила мама, и положила трубку.
На минуту мне стало стыдно, а потом это прошло. Вот уж радость какая, блять. Васёк. Кургузов. Нравлюсь я ему. Не иначе, тётя Таня моей маме в уши поссала. Надо ж ей своих упырей пристроить в Москве. С тётей Таней мы разошлись во мнениях лет пять назад, когда в ответ на её реплику: „Ты неправильно воспитываешь своего сына, это тебе говорю я — мать четверых детей“, я ответила: „Мать четверых алкашей, дура ты ебанутая“. После чего тётя Таня стала изрыгать на меня всяческие проклятия, параллельно ставя мне в пример своих дочерей, одна из которых в этот момент пила шестнадцатую рюмку водки. Мне эти проклятия не понравились, и я побила мамину пионерскую подругу двумя крышками от кастрюль. Тётя Таня, помнится, опечалилась, пожелала мне скорейшей гибели от венерических болезней, получила от меня в ответ увесистый поджопник, и с тех пор мы с ней больше не виделись. Равно как и с членами её семьи. Воспоминания накатили на меня волной, я вдруг остро пожалела своего папу. Ведь папа мой ни в чём не виноват. А теперь ему предстоит минимум две недели (на меньший срок семейство Кургузовых никогда не приезжало) жить среди шести алкоголиков. Даже для папы это было многовато. Папа у меня один, и я, как его дочь, обязана позаботиться о сохранении его душевного равновесия.
В общем, я для себя решила, что папу надо непременно забрать к себе, и с этими благими намерениями снова заснула.
Проснулась я около трёх часов дня, нарядилась-накрасилась, и вся такая фильдеперсовая пошла выручать из беды отца.
Дверь родителькой квартиры открыл мне сам папа. Ибо он был единственным из всех, находящихся в данный момент в его доме, кто был способен услышать дверной звонок, и открыть дверь.
— Приехали? — Шёпотом спросила я папу.
Папа обречённо кивнул.
— Чо мать? — Уточнила я.
— Поллитра валерьянки. Спит.
— А уроды? — Я оценивала обстановку.
— Жрут спирт.
— Одевайся. — Я потянула папу за рукав.
— Не могу. — Папа твёрдо оторвал мою руку от его рукава. — Хату выставят. А мать на органы сдадут.
— Я войду.
Папа отступил. Он сам меня воспитывал, и знал каждое моё действие наперёд. Препятствовать мне сейчас было опасно.
В родном доме пахло носками, валерьянкой, алкоголем и зелёным луком. Прекрасный букет.
На папином диване лежал незнакомый мужик, развратно шевеля жёлтыми пятками, выглядывающими из разноцветных дырявых носков, и лениво щёлкал пультом от телевизора. В маминой комнате стояли клетчатые баулы, из которых торчали серые валенки и два лошадиных копыта. На кресле, накрытая газетой „Могилёвские новости“, на которой проступали жирные пятна, безмятежно спала моя мама, источая сильный запах валерьянки. В бывшей моей комнате, разложив на кровати лук, буханку хлеба и три солёных помидора, возлегали тётя Таня со своими карапузами, и жрали хань из хрустальных фужеров, подаренных мне мамой на мою свадьбу.
В глазах у меня потемнело, и от переизбытка чувств я стала заваливаться на папу. Крепкое отцовское плечо не дало мне упасть на пол, а папин голос сзади подытожил:
— Три недели.
Голосом Никиты Джигурды я сказала только два слова:
— Хуй. Одевайся.
Папа не рискнул со мной спорить, и исчез. А я вошла в комнату.
— Приехали? — Риторически поинтересовалась я, выкидывая в окно лук и помидоры.
— Ы. — Ответил Васёк. Или Витёк. Хуй их разберёшь — они на одно ебало.
— Приезжайте к нам ещё. — Вежливо продолжила я, аккуратно извлекая из рук тёти Тани фужер с надписью „Совет да любовь“. — Лет через семьдесят. Раньше не надо. Я ещё буду крепка и сильна. И вырву всем вам ноги.
На этом моё спокойствие, вызванное шоком, благополучно закончилось, и я заорала:
— Я вырву всем вам ваши ебучие сраные ноги, вырву вместе с вонючими носками, которыми вы, бляди, навоняли на всю мою квартиру! Я вколочу вам в глотки ваши валенки и копыта, а жопы вам навтыкаю останки вашего папы, которого я прям щас отправлюсь рвать на куски зубами! Я сложу вас в
