были в ливреях. Оба худощавые, коротко подстриженные, с цепким взглядом, очень похожи на телохранителей. Она хотела спросить о них у фон Хольдена, но отвлек официант в альпийских кожаных шортах – спросил, можно ли убрать тарелку.
Джоанна благодарно кивнула. Главное блюдо называлось «жаркое по-бернски» и представляло собой целую гору кислой капусты, свиных отбивных, бекона, говядины, жареных колбасок, языков и ветчины. Тяжелое испытание, особенно если учесть, что при невысоком росте Джоанна таскала на себе двадцать фунтов лишнего веса и старалась соблюдать строжайшую диету. Особенно в последнее время, когда подружилась с велосипедистами, на которых не было лишнего грамма жира.
Своему единственному доверенному лицу, сенбернару Генри, Джоанна призналась, что с некоторых пор не может глаз оторвать от тесно облегающих велосипедных трусов своих друзей мужского пола.
Она выросла в маленьком техасском городке, в простой и набожной семье, где других детей не было. Мать работала библиотекарем и родила только в сорок два года. Отцу (он был почтальоном) и вовсе стукнуло пятьдесят. Они считали само собой разумеющимся, что их дочь вырастет такой же, как родители – заурядной, работящей, без претензий. Сначала все так и было: Джоанна пела в церковном хоре, ходила в кружок герлскаутов, училась не лучше и не хуже других, а получив школьный диплом, подала документы в училище для медсестер. Девочка росла обязательной, некрасивой, но в глубине души тлел в ней огонек бунта.
В восемнадцать лет она выкинула фокус – переспала с помощником пастора местной церкви. Сама перепугалась до смерти, решила, что беременна, и сбежала в штат Колорадо. Всем – родителям, друзьям, помощнику пастора – сказала, что ее приняли в другое медучилище, при Денверском университете. И первому (беременности), и второму (университету) свершиться было не суждено. Тем не менее Джоанна осталась в Колорадо, работала, грызла учебники и выучилась-таки на физиотерапевта. Когда заболел отец, она вернулась в Техас ухаживать за ним. Отец умер, через несколько недель за ним последовала мать, а Джоанна решила не оставаться в родном городе – перебралась в Нью-Мексико.
Первого октября, ровно за неделю до сегодняшнего вечера, Джоанне Марш исполнилось тридцать два. С той самой памятной ночи четырнадцать лет назад она ни разу не занималась любовью с мужчиной.
Под шум рукоплесканий двое официантов внесли огромный торт, утыканный целым лесом свечей, и водрузили его на стол перед Либаргером. В этот момент Паскаль фон Хольден положил руку Джоанне на локоть.
– Вы можете остаться? – спросил он.
Она удивленно взглянула на него.
– В каком смысле?
Фон Хольден улыбнулся, отчего по его загорелому лицу пробежали белые лучики морщин.
– Не могли бы вы задержаться в Швейцарии и поработать с мистером Либаргером еще?
Джоанна нервно провела рукой по волосам.
– Еще?
Он кивнул.
– Как долго?
– Неделю, две. Пока мистер Либаргер не акклиматизируется.
Предложение застало Джоанну врасплох. Весь вечер она поглядывала на часы, высчитывая, во сколько нужно вернуться в гостиницу, чтобы собрать все подарки и безделушки, купленные во время экскурсии по Цюриху. Да и спать нужно было бы лечь не поздно – утром самолет.
– А моя с-собака? – заикаясь, выговорила она. Нет, ей и в голову не приходило, что она может задержаться в Швейцарии, надолго оторваться от своего насиженного гнезда.
Фон Хольден улыбнулся.
– Ну, о вашей собаке, разумеется, позаботятся. А вы жили бы в отдельной квартире, в поместье мистера Либаргера.
Джоанна не знала, как быть. Послышались аплодисменты – это Либаргер задул свечи. Невидимый оркестр заиграл песню «Он отличный парень».
На десерт подавали кофе и ликеры с швейцарским шоколадом. Толстуха помогала Либаргеру нарезать торт, и официанты разнесли его по остальным столам.
Джоанна с удовольствием запивала кофе отменным коньяком. Ей стало тепло и уютно.
– Без вас, мисс Марш, ему будет плохо. Останьтесь, пожалуйста, а?
Фон Хольден сердечно улыбался ей, его просьба звучала так, словно это было нужно лично ему. Джоанна выпила еще коньяку и залилась румянцем.
– Хорошо, – услышала она собственный голос. – Если для мистера Либаргера это важно, я останусь.
Оркестр заиграл венский вальс, и молодая немецкая пара немедленно отправилась танцевать. Прочие приглашенные последовали ее примеру.
– А мы, Джоанна?
Фон Хольден стоял, придерживая спинку ее стула.
– Могу ли я пригласить вас на танец?
Ее лицо расплылось в широкой улыбке.
– Конечно. Почему нет?
Он вывел ее в центр открытой площадки, обхватил за талию, и они закружились в танце.
Глава 46
– Я всегда говорю детишкам, что это совсем не больно. Раз, два, и готово, – сказал Осборн, наблюдая за тем, как Вера набирает в шприц противостолбнячную сыворотку. – Бесстыдно вру, и дети это знают. Зачем обманывать маленьких?
Вера улыбнулась.
– Это твоя работа.
Она сняла иглу, шприц и пузырек с сывороткой завернула в салфетку и положила себе в карман.
– Рана чистая, заживает нормально. Завтра начнем разрабатывать мышцы.
– А что потом? Не могу же я здесь сидеть всю жизнь, – мрачно пробурчал Осборн.
– Как знать. Может, и придется. – Она бросила на кровать свежий выпуск «Фигаро». – Страница два.
Осборн развернул газету, прочел заголовок: «Американский врач подозревается в убийстве Альберта Мерримэна». И два снимка: фотография Осборна, сделанная в полиции, и накрытый простыней труп.
Стало быть, отпечатки пальцев уже идентифицированы. Удивляться нечему, он это предвидел.
– Что еще за Мерримэн?
– Это настоящее имя Канарака. Он американец. Ты знал об этом?
– Нет, но мог бы догадаться. Он говорил как настоящий американец.
– Он был профессиональный убийца.
– Да, я знаю.
Пол вспомнил полные ужаса глаза Канарака, когда он окунал его в воду. Услышал сдавленный голос: «Мне заплатили…»
Нет, все-таки в это невозможно поверить. Убийство отца – деловая операция?
Канарак назвал имя: Эрвин Шолл.
– Нет! – громко выкрикнул Осборн.
Вера в отчаянии смотрела на него. Осборн стиснул зубы, невидящий взгляд устремлен куда-то в пространство.
– Что с тобой, Пол?!
Он дернулся, сбросил ноги с кровати, встал. Пустой взгляд, бледное, без кровинки лицо, на лбу крупные капли пота. Сердце чуть не выпрыгивало из груди. Пол чувствовал, что сейчас сорвется, но ничего
