— Да, слышал, и вправе арестовать вас за оскорбление.
— Я вас не оскорблял. Я оскорблял закон, не вы его выдумали.
— Я ему служу.
— Оно и видно.
— Мне не нравится ваш тон. Могу арестовать за бродяжничество.
— Это кто бродяга?
— Вы. Вам негде ночевать.
— Из-за вас. Простите, я опять закрою лицо руками.
Воцарилось молчание. Сержант обиженно штамповал бумаги, Джерри через несколько секунд закурил сигарету. Вдруг он вскрикнул, да так, что сержант поставил печать на собственный палец.
— Есть! Вот, смотрите. Вам нужны двадцать франков. В бумажнике — тысяча двести двадцать. Теперь перепишем эту штуку, ставим «1200», двадцать берем. Так? Согласны?
Сержант пососал опечатанный палец.
— Переписываем? Здесь же подпись и печать!
— Ничего. Снова поставим.
— У меня больше нет копирки.
— Есть, есть. Вон лежит.
— Но…
— Рискните. Как говорится, «De l'audace, et encore de l’audace, et toujours de l'audace».[45]
Сержант подумал и встал.
— Пойду, спрошу разрешения, — сказал он. — Нужна официальная санкция.
И прошествовал в дверь, которая вела к секретарю.
Секретарь был суетливый, маленький, в очках, с отвислыми усами. Он раздраженно взглянул на дверь, сердясь, вероятно, потому, что ему помешали беседовать с очень хорошенькой девушкой. Вошла она только что, и секретарю понравились ее подвижность, стройность, легкость, вздернутый носик, яркие карие глаза.
Понравились они и сержанту, и в его, скажем так, уме пронеслась неприятная мысль: «Везет же людям!» Секретарь, видите ли, беседует с такими девицами, а он — со всякими нахалами, которые не почитают французских законов. Но, вспомнив, что он пришел по делу, несчастный подавил жалость к себе.
— Простите, что помешал, — сказал он. — Комиссара нет, — а надо уточнить одну штуку. Вот, вы послали ко мне молодого человека, который с бумажником.
— А, да. Такой англичанин, Жераль Шу-Смит, из газеты.
— Шу-Смит, Жераль, — уточнил страж закона.
Девушка, подмазывавшая губы, опустила помаду и спросила:
— Шу-Смит?
— Да, мадемуазель.
— Не может быть. Таких фамилий не бывает.
— Простите, у меня записано. Он мне сам сказал. Девушка взглянула на бумажку и немного подумала.
— А, Шусмит!
— Я и говорю, мадемуазель, Шу-Смит.
— А еще Джеральд. Ах ты, черт! Он большой? Ну, крупный? Могучий?
— Да, мадемуазель, корпулентный.
— И такой, вроде овцы?
Сержант это обдумал, усомнившись, что можно сравнить с самой овцой того, кто непочтителен к закону, и отвечал:
— Несдержан, мадемуазель, легкомыслен, но вообще — покладист.
— И еще из газеты. Конечно, тот. Два года назад мы плыли с ним в Европу. Оказалось, что он дружит с моим братом, так что и мы подружились. Он немножко страдал, его в Нью-Йорке уволили. А что он сейчас делает?
— Что-то издает.
— Интересно, что. Наверное, умный еженедельник. С виду не подумаешь, но я догадалась, что он — очень ученый.
— Неужели, мадемуазель?
— Да, ученый. Знает живопись, литературу, и вообще. Писал в «Нью Стейтсмен», сами понимаете.
— Как не понять, мадемуазель.
— Но не думайте, он не сноб. Он очень хороший, а то бы мой брат с ним не дружил. Я просто хотела сказать, что с виду он — простой, а в глубине — ого!
— Это бывает, мадемуазель.
Тут вмешался секретарь, ощутивший, что его оттирают от блестящей, истинно салонной беседы.
— Вы хотели со мной посоветоваться, — сказал он сержанту, и тот уловил обиду, но не покраснел, ибо и так был потемнее черешни, зато чуть-чуть задрожал, словно пудинг под ветром.
— Да, месье. Тут такой вопрос. Если утерян предмет, содержащий некую сумму, дозволительно ли оплатить марки для письменного заявления из упомянутой суммы, содержащейся в предмете?
— У этого Шу-Смита нет денег?
— Вот именно, мсье. Наличность его в предмете, иными словами — в бумажнике (один, коричневый, крокодиловый, пять с половиной дюймов в длину).
— Тогда — конечно, можно.
— Вправе ли я соответственно изменить сумму, указанную в заявлении?
— Меняйте.
— Не одолжите ли два листка копирки?
— С удовольствием.
— Благодарю.
— Сержант, — сказала девушка, когда он направился к двери, — задержите, пожалуйста, Шусмита, пока я тут не управлюсь. Хочу с ним поговорить.
— Постараюсь, мадемуазель.
После его ухода секретарь обернулся к ней.
— Итак, мадемуазель, — спросил он, — чем могу быть полезен? Может быть, будем говорить по- английски? Я говорю свободно.
— Да, давайте. Я два года в Париже, а все-таки как-то легче. Когда вы говорите по-английски, вам тоже надоедает?
— Нет, мадемуазель. Не изложите ли вы свое дело? Вы что-то потеряли?
— Да, я…
— Минуточку, все — по порядку. Имя, фамилия?
— Кэй Кристофер.
— Кристофер, Кэ. Что означает эта буква?
— Ну, вообще-то Кэтрин, но меня всегда зовут Кэй. Не «Кэ», а «Кэй». Так бывает в Америке.
— Вы американка?
— Да.
— Служите в Париже или просто живете?
— Служу, в «Нью-Йорк Хералд Трибьюн».
— Чрезвычайно почтенная газета. Читаю ради языка. Что ж вы потеряли?
— Брата.
Секретарь заморгал.
— Его два дня как нет. Мы живем вместе, он тогда ушел — и не идет. Я ждала, ждала, а потом
