Когда ты выскочил из депрессии, неизвестно, куда тебя занесет. В обычное время Ронни быстро забыл бы о мокром Монти, но теперь, в приливе всеобъемлющей любви, ощущал, что сочувственных слов — мало. Нужны дела, а то он еще простудится! И тут, как мы сказали, он вспомнил о растирании.
«Золотой Бальзам», большой флакон (7 шил. 6 пенсов). И по рекламе, и по опыту Ронни знал, что вызывает он живительный жар в крови, предупреждая тем самым насморк, грипп, ревматизм, ишиас, радикулит и люмбаго и сообщая душе ощущение блаженства. Кому-кому, а Монти все это нужно.
Схватив флакон, Ронни кинулся к другу. Тот был у себя, и растирался махровым полотенцем.
— Вот, — сказал Ронни, — попробуй. Вызывает живительный жар.
Монти, прикрытый полотенцем, как шалью, изучал бутылку. Такая забота его тронула.
— Спасибо большое, — сказал он.
— Не за что.
— Это не для лошадей?
— Лошадей?
— Знаешь, бывает. Вотрешь, посмотришь — а оно «только для лошадей». Жуткие муки.
— Нет, нет, это для людей. Я сам растираюсь.
— Что ж, разотремся и мы!
Монти налил в ладонь бальзама и принялся за дело. Ронни страшно вскрикнул.
— Э? — сказал Монти.
Благодетель, ярко-пунцовый, непонятно смотрел на него.
— Э? — повторил он.
Ронни заговорил не сразу. Прежде он, видимо, проглотил что-то твердое.
— Там, там, — произнес он странным голосом.
— Э?
Итон и Кембридж пришли страдальцу на помощь. Он еще раз глотнул, снял с рукава пушинку и прокашлялся:
— У тебя там что-то написано. Они помолчали.
— Вроде бы «Сью». Они еще помолчали.
— В таком сердечке, — беспечно закончил он.
Теперь твердое тело проглотил Монти. Странно, думал он, когда что-то видишь день за днем, его, в сущности, не видишь. Не отпечатывается на, как ее, сетчатке. Это имя, эта синяя с розовым дань исчезнувшей любви, в сущности, не существует. Он ее не видит. Что же тут ответишь?
Пришлось думать побыстрей.
— Нет, — сказал он, — это не «Сью», это «С.В.Ю.» Сара Вирджиния Юарт.
— Что?!
— Сара Вирджиния, — твердо ответил Монти. — Невеста. Покойная. От пневмонии. Не будем об этом говорить.
Они молчали долго. Ронни пошел к двери. Чувства его не вмещались в слова, но кое во что вместились.
— Хе, — сказал он, — хо-хо.
Сью созерцала грозу с подоконника в библиотеке. Вообще она грозы любила, и внешне эта ей нравилась. Одно было плохо: Монти где-то гуляет. Она видела, как он вышел. Теперь, наверное, промок.
Когда дождь утих, небо прояснилось, она немедленно вышла на балкон, ожидая вестей, как сестра Анна.[32] Тем самым ей довелось услышать беседу с Ронни («Промок», «Жутко промок», «Переоденься» и т. п.).
Казалось бы, беседа как беседа, ничего особенного. Но диалоги великих драматургов не произвели бы на нее такого впечатления. Бремя скатилось с ее души. Какой тон! Сама доброта. Сама сердечность. А радость? Два дня подряд ей казалось, что Ронни подменили, а теперь, судя по голосу, — вот он, прежний.
Она стояла и пила благоуханный воздух. Гроза изменила все. Шропшир, который только что буквально терзал душу, обратился в какой-то рай. Озеро сверкало. Река сияла. Кролики сновали по парку со свойственной им беспечностью, и, куда ни глянь, паслись довольные коровы.
Сью вышла в коридор, тихо напевая. Конечно, думала она, надо зайти к Монти, но главное — разыскать Ронни.
Услышав звук бильярдных шаров, она решила, что Галли играет сам с собой. Вот его и спросим. Она открыла дверь; и Ронни, почти лежавший на столе, обернулся к ней.
Татуировка мгновенно смела весь его оптимизм. Он пошел на первый этаж. Дверь в бильярдную была открыта. Он зашел — все же развлечение.
— Привет! — учтиво сказал он, выпрямляясь. Итон и Кембридж встали рядом с ним.
Сью ничего не поняла. Он был для нее все тем же братом Чирибл,[33] который беседовал с другом из окна.
— О, Ронни! — воскликнула она. — Пойдем на воздух, там
— Да? — осведомился Итон.
— Просто чудесно!
— Да? — поинтересовался Кембридж.
Сью словно укололи в сердце. Неужели он добр и весел только с Монти, не с ней?
— Давай покатаемся, — предложила она.
— Спасибо, не стоит.
— Ну, возьмем лодку.
— Не стоит, спасибо.
— На корте, наверное, уже сухо.
— Навряд ли.
— Тогда погуляем.
— Ради Бога, — сказал Ронни, — не приставай ты ко мне!
Они уставились друг на друга. Взгляд у Ронни был пламенный и несчастный, но Сью прочитала в нем ненависть, глухую ненависть того, кто связан с тобой, хотя и разлюбил. Да, в таких случаях даже говорить, и то трудно. Она глотнула воздух и пошла к окну.
— Прости, — сказал Ронни, — виноват.
— Нет, — сказала Сью. — Так лучше. Давно пора все выяснить.
Она чертила пальцем по стеклу какие-то кружочки. В комнате долго висела тяжкая тишина.
— Наверное, нам надо разойтись? — сказала она наконец.
— Как знаешь, — ответил Ронни.
— Хорошо, — кивнула Сью и направилась к двери.
Он забежал вперед и дверь подержал. Кто вежлив, тот вежлив.
Наверху, в своей спальне, Монти Бодкин неожиданно повеселел.
— Ти-ри-рим, — запел он, — пом-пом-пом!
Его осенила мысль.
Началось с бальзама. Видимо, живительный жар коснулся и мозговых клеток, но Монти подумал, что бальзам — не три-четыре унции жидкости, пахнущей заразным болотом, а символ. Если Ронни носит флаконы с бальзамом, значит — все в порядке; ссора ушла; старый добрый друг снова стал старым добрым другом. А добрые друзья делают добрые дела.
Дело, которого ждал теперь Монти, заключалось в том, чтобы пойти к Биджу и взять у него рукопись. Уговорить дворецкого может не каждый. Да, конечно, Пилбем — большой мастер, рано или поздно он ее украдет, но зачем такие сложности? И потом, ему придется платить.
Заглядывая в комнаты, Монти обнаружил друга в бильярдной и направился к нему доверчиво, как мальчик, пришедший в гости к любящему и богатому дяде. Он не умел читать в мыслях.
— Ронни, старик, — сказал он, — не уделишь минутку? Ронни осторожно положил кий. Конечно, он
