Но Наташа ничего не сказала, а почти вырвала стаканчик из руки Юза, выпила и произнесла, как бы оттаяв:
— Вы наверняка знаете, что все алкоголички после первой рюмки становятся велеречивы и чопорны. После пятой желают петь и очаровывать, а после десятой рвутся в бой за справедливость…
— Эта у вас которая?
— Пятая. Ровно посередине.
— Пора петь? — сказал Юз.
— А почему же ты не выпил — брезгуешь?
— Я за рулем. Одну можно, а дальше — ни-ни…
— Завидую… Зачем же открывал бутылку?
— Бутылку оставлю тебе… Милость, так сказать, к падшим…
Наташа улыбнулась.
— Так отгони машину в кусты… Тебе же интересно посмотреть на построение! Послушать, что люди говорят?
«Ах ты, шельма!» — удивился ее проницательности Юз, но спокойно, выдержанно, соврал:
— Я хочу пасть с тобой очень низко…
— Нет проблем, — сказала Наташа. — Зацени, плиз, если не в лом… Отъезжай в кусты…
Чего не сделает писака ради получения ценной информации! Юз послушался совета и очень пожалел об этом уже вскоре.
Маневрируя, он проткнул заднее левое колесо.
А когда стал ставить запаску и наклонился, кто-то сильно ударил его сзади по худому затылку. И Юз низко пал в измученную грязью траву.
Он ушел в инобытие.
17
Человек диву дается, глядя на муху, которая свободно разгуливает по потолку. Или встанет на том же потолке и стоит, лежа на крылышках — это же цирк! А то, что земной шар округл, и он, человек, топоча по земле, уподобляется той мухе — ему и в голову не придет. Так и юноше кажется непонятным житейский выбор взрослых, с виду неглупых людей. Он знает про себя, что будь на месте такого-то и такого-то — поступил бы умней и расчетливей. А проходит время самокатом: оглянись — проехали… Ты такой, какими были до тебя. Такой, как и все.
Бог пощадил Антона Сувернева и не дал ему того тщеславия, что затмевает человеку солнце разума. Еще в юности, когда сестры обложили его, красавчика, и стали гнать в театральное училище, он уперся — нет. Он был слишком мужиком, чтобы жить жизнью измышленных кем-то героев. Он воображал себе скучного драматурга с сонными глазами и вывернутыми брылями, который пьет кофе за рабочим столом и роняет коричневые капли на рукопись… Он воображал, как произносить: «А судьи кто? За древностию лет к свободной жизни их вражда непримирима!» И у него получалось: «Ассу! Дьикто! Задревно! Стиюлет! Ксвабоднайжи! Знииихвраждани! Прими, Р-р-рима!» Читая возвышенные монологи Сирано де Бержерака, он не мог сдержаться и хохотал до слез, до икоты так, что сестры, в конце концов, сочли его, Антона, безумцем. Они так и говорили: «Ты дурак, что ли?» Они пригласили даже психиатра — инкогнито, и тот нашел у Антона пороки личностного развития, выраженные в нарушении смысловых закономерностей.
Позже этот психиатр отличился. Когда сотрудники больницы возвращались в электричке с колхозного поля, где работали на уборке лука по системе Ивана Петровича Павлова, доктор глянул на часы и быстренько, по ходу поезда, подошел к аппарату связи с машинистом. Нажавши на кнопку этой связи, он вежливо попросил машиниста ехать из пункта А в пункт Б в два раза быстрей, поскольку опаздывает на обход. Машинист не послушался доктора. Доктор повторил все сказанное ранее, но уже в оскорбительной форме. В пункте Б усталого доктора встретили бодрые санитары и устроили на отдых в то самое отделение, куда и опаздывал он на обход.
А юный Антон интуитивно понял, что ему не нужна публичная слава, как «яркая заплата на ветхом рубище певца», а нужно ему спокойнее, добротное, как рабочая спецовка, цеховое признание
Женился же Антон Николаевич однажды и навсегда.
Супруга его оказалась красавицей позднего цветения, то есть прибавляла в красоте с годами. Она оказалась как бы взятой на вырост. Родила двойню: мальчика и девочку. И друга Чугуновского она жалела: «Пропадет…»
Валера Чугуновский с годами стал Суверневу понятней и дороже, как всякий веселый глупец, когда ты связан с ним дружбой и когда ничем не рискуешь. Чугун был неизменен в своем высокозатратном жизнелюбии. «В нем погиб художник…» — без печали, впрочем, а с каким-то восторгом даже и восхищением думал Антон. И в это шаблонное определение входила вся его приязнь к товарищу.
Антон догадывался, что от юной женки Чугуну добра ждать не стоит. Еще полгода назад он просил своего товарища из налоговой инспекции, который «разрабатывал» местных нуворишей, бывать у Валерия Игнатьевича и мотать на ус.
Потому, когда тот позвонил, сказал, что на жизнь «объекта» совершено покушение, и попросил приехать, Антон сразу же отозвался. И прихватил с собой нужных людей.
Дорогой он рассказал Федору Федоровичу Мыльцеву о характере своего неувядаемого дорогого друга. Федор Федорович вел машину и слушал.
— В юности, доктор, меня бесило сознание того, что он, Чугунок, с его заурядной внешностью считает себя неотразимым. Таким, что лучшие женщины мира не будут спать ночами, если узнают о том, что в энской воинской части, где служили наши отцы, живет некий Валерий Чугуновский!
— Письма актрисам писал?
— Писал! Писал и знатным ткачихам, и чемпионкам! Пачками! Как солдат или зэка! Я ему говорю: «Ты кто такой-то? Кто ты такой, чтобы они бросались к тебе на полати, на ходу срывая с себя папильотки!» А он мне: «Как это кто? Интересный человек». «Ну, если уж ты так вопрос ставишь, — говорю, — то я гораздо интересней!» А он мне: «Я не вопрос ставлю, а даю ответ!» О, логика! Посмеемся вместе и дальше в цирк…
— На фоне идеального несуществующего типа — он гипертивный психопат. Значит, весьма приятный, деятельный, неунывающий человек, у которого в одно ухо влетает и — навылет. А что у него с наследственностью? — спрашивал Федор Федорович, полуоборачиваясь с водительского места.
— Хороший вопрос, — как депутат корреспонденту, замечал Антон Николаевич. — Хороший потому, что я и сам хотел рассказать о его чудном папаше. Он был, как сейчас говорят, упертый! Вот если офицеры тащили с фронта патефонные иголки, саксонских пастушек фарфоровых, гобелены, то он, дядя Игнат, отличился. Он взял в каком-то немецком замке пять альбомов марок… Почтовых, разумеется, не дойче. Вот
