Мы — из дурдома

конгениальна работам писателя Тюпченко, умершего недавно, но не своей смертью!

— Как это, не своей смертью?

— Вероятно, смерть ошиблась. Либо, если человек живет не своей жизнью, то и умирает, соответственно, не своей смертью. И тэ дэ…

Пан Грыгор сглотнул слюну. Он понял: ночная бабочка-проститутка, улетая утром, не захлопнула за собой дверь, а заказчик, этот наглец, вошел без звонка.

— А я ждал вас после двух, — сказал он, пытаясь разглядеть на экране монитора отражение лица заказчика. — Вы уже прочли эту… сторiнку?

— Давай по-русски и на «ты», — предложил заказчик, убирая руку. — Мы же свои люди. Меня зовут дядя Юра Воробьев. Приготовь-ка, Гриня, кофе, пока я прочту эпизод с гибелью Мосия Шило, но в изложении господина Гоголя…

— Идет! — крутнулся в кресле Гриня. — К чему усложнять! Тебе с коньячком?

Он увидел сидящего на полу по-турецки с томиком «Тараса Бульбы» на коленях седого, благообразного дядю Юру. Тот отмахнулся лишь: все равно-де! Похоже, перевод всерьез увлек старика, а это не могло не радовать Гриню.

2

В самом гудении кофеварки ему слышался сладкий мотив песни «Чому я нэ сокiл? Чому нэ лiтаю?..» Он еще не знал, что есть летающие люди, такие, как дядя Юра, хоть у них и фамилии не соколиные, а воробьиные. «А как это будет звучать в переводе на москальский?» — не терял он времени зря, ибо время — деньги.

Но вдруг — стоп! Он ясно вспомнил, как девушка по вызову на коленях стояла в прихожей, собирая брошенные к ее ногам деньги. Он вспомнил ее большое лицо и размазанную по этому лицу губную помаду, которую он просил не вытирать для усиления ощущений. По телу Грини дружно, как перед грозой, пробежали мурашки: он вспомнил вдруг и то, как зачинял замок, как набрасывал дверную цепочку поверх. И в голове его сам собой возник ответ на вопрос о соколе, в голове зазвучало: «Жопу в горсть — рвать когти! Жопу в горсть — рвать когти!» — и так до бесконечности.

С этой мотивацией он открыл на всю водопроводные краны, снял и взял в руки тапки, потом на цыпочках стал красться к выходу. Однако был остановлен громоподобной фразой гибнущего Мосия Шило:

— «Пусть же стоит на вечные времена православная Русская земля и будет ей вечная честь!» — которую с оттенком вопросительности, грозящей вооружиться дубинкой восклицательного знака, произнес гость, стоя с книгою в руках у распахнутой в залу двери. Лицо его было плачущим. Он смахнул слезинку со щеки.

— Да, — подтвердил Гриня, смутно догадываясь, что его дело нечисто, и перешел в нападение: — Да, пусть стоит! И — тэ точка, дэ точка! А что те Пушкіни, Достоєвськие, Тургеніви та Товстие! Вони хіба писали російською мовою? Ніколи не чув! Українською чув, польською чув, італійською чув, хранцузькою чув, а російською вони не писали, бо соромилися телячого діалекту! — понесло вдруг Грыгора, у которого этот кацап явно намеревался отнять все прелести писательского положения.

— Ай-я-яй! Высокотемпературный националистический бред! А-а-а! У-у-у! — подвывал тот, сотрясаясь всем своим немолодым, легким на вид, телом. — Умру, матушка! Пощади, клоун! Что же ты сделал? Нет, ты мне более не друг, Ноздрев, я перехожу на «вы»! Что вы из Гоголя сделали, отвечайте! Доколе вы польско- холопскую мову будете именовать украинским языком? Упорство, граничащее с шизофренией — оно достойно лучшего применения! Да! Ведь нет ничего проще, чем с умным видом доказать, что египетские пирамиды построили украинцы, что первым адмиралом был кавалерист Сагайдачный! Но где, спрашивается, украинская наука? Ответ: усиленно борется на фронтах языкознания и фальсификации истории! Но помните, паны, гетьманы и письмэники, что разгул национализма ведет к гибели и к погибели вашей священной коровы под кличкой Самостийка. Мне очень, очень жаль. Я очень, очень сожалею… Тьма сгущается… Сколько вам лично заплатили за измену славянству, за слезы детей, отвечайте?

«Сумасшедший! — подумал по-русски Грыгор, пребывая в смятении чувств, в бурном потоке некоего духовного оползня. — К тому же, буйный!»

И произнес, словно боясь, что тот услышит его мысли:

— Да я уж и не припомню, извините. Можно, я пройду к…

— К черту пройдите! А я напомню. Вы написали: «…Хай же вічно стоїть православна Земля Козацька, і хай буде вічна ій честь!» — вот так вот с большой буквы у вас и Земля, и Казацкая, с такими словами вы, ничтожный переводчик, отправили Мосия в мир иной. Это ведь лжесвидетельство! А?.. Помирает Бовдюга, говоря: «Пусть же славится до конца века Русская земля!», а вы, пэрэкладнык, принудили его сказать: «Хай живе вічно цвіте Козацька Земля!» Хай, видите ли, ему! Хорошо, что не «хайль»! Или через «у» — чем хуже?.. Вы кто такой перед Гоголем, прощелыга? Подумайте только, Кукубенко у Гоголя восклицает: «Пусть же после нас живут еще лучше, чем мы, и красуется вечно любимая Христом Русская земля!» А вы, раздолбай житомирский, что вы вложили в его боголюбивые уста? Отвечаю: «…вічно люба Христові Козацька земля!» Это, по-вашему, одно и то же? — слезы, не переставая, текли из глаз дяди Юры. — Но почему, почему получается так смешно, скажите? А я скажу: потому что наши языки родственны, мы и так понимаем друг друга. Вот перевод и выглядит как испорченный оригинал. Ох, мама! Ох, умру от смеха! Ох…

— Так вы смеетесь? — воспрянул духом слабодушный Грыгор Табачник. — А я подумал: вы плачете. А вы — смеетесь. А я подумал… А вы… А…

— Нет, нет. Я не плачу. В последний раз я плакал зимой тысяча девятьсот восемьдесят четвертого года, когда брился лезвиями «Нева» в предчувствии перестройки… — утирая слезу, Юра провел тылом ладони по щеке: — Позвольте мне у вас побриться, коли уж вы такой амфитрион.

— То есть… Я не понял: амфи… что? Брейтесь, впрочем. Я провожу вас в ванную. Но скажите, устраивает ли вас мой перевод? Від щирого серця надіюсь.

— Ах, Грыгор вы, Грыгор! Вы явно не Тютюнык[25], хоть и табачник!  — по дороге в ванную сказал гость, слегка обняв его своей рукой за плечо.

Грыгор вздрогнул отчего-то, но гость успокоил:

— Ничего, ничего… Мне все равно сейчас руки мыть, — и продолжил: — Когда я еду по земле на автомашине, Гриня, или прилетаю в неведомые страны, то восхищаюсь прекрасными пейзажами и славлю Господа Бога, который всю эту красоту сотворил. И сама божественная природа иногда забывает наградить человека, но вот наказать не забудет никогда. Вас она непременно накажет: ваш переклад — фальсификат, произведенный лютым, бессовестным лихоимцем. Что вы, пар земной, на это скажете? Вам нечего сказать…

— Есть, есть, есть чего! — обиделся пэрэкладнык.

— А многим детям есть нет чего! — как пощечину отвесил заказчик каламбур и стал брать в руки тюбики с кремами и дальнозорко отводить их от глаз, дабы прочесть надписи.

— Украинские писатели категорически протестуют против решений ряда городских и областных советов о придании русскому языку статуса второго государственного, — говорил между тем Грыгор. — Эти решения несут явный сепаратистский, деструктивный характер! И что же вы прикажете мне делать? У меня — заказ!

Представитель заказчика, именуемый в дальнейшем «дядя Юра», подтолкнул Грыгора к выходу из ванной и, глядя ему то в глаз, то в око, резюмировал:

— Вы лично, Гриня, деструктивны одним уже тем, что разрушили божественную музыку композитора Гоголя! Вы отдали партитуру прекрасной симфонии бродячему лирнику: «Грай, дiду! Та побiльш скрыпа!» Вот, вот что вы сделали, Гриня! Вот молодец, вот мастер слова! Под угрозой немедленной расправы я принудил бы вас читать этот ваш перевод сто раз подряд, но я — добрый дядя Юра. Я пригласил бы вас для литературных консультаций в нашу Яшкинскую «дурку» к писателю Романову. Но — увы! — нашелся один умник и сжег ее дотла, чтоб списать украденные им матрасы… А не доводилось ли вам слышать про наш дурдом? Мне кажется, что я видел вас на одной из прогулок… Сам писатель Романов жив, здоров и скоро