бефстроганов за два двадцать, – девушек стремились восхитить своим эстетством, самоуважение почувствовать, потрепаться до второго часа ночи, непрерывно дымя «Шипкой» или «Трезором». Потанцевать, естественно, под ненавязчивую, живую музыку приличного оркестра: саксофон, ударник, труба, гитара, рояль, иногда – скрипки.
Водку, разумеется, на стол требовали. Графинчик двухсотграммовый, болгарского вина «Бисер» бутылку, для дам, скверно сваренный кофе, как тогда выражались – «бочковой», двадцать копеек чашечка, и все. Качество никого не интересовало, все равно вкуснее и шикарнее, чем комплексный обед в институтской столовой или почти вечные холостяцкие пельмени.
Вроде и приятно вспомнить молодость, а как подумаешь, что пришлось бы прожить в тех декорациях еще тридцать или сорок лет, без надежд и перспектив, до неизбежного, бессмысленного конца. Тоска, тоска…
Глава девятая
Он сдал шинель швейцару вполне старорежимного вида (а как же, интуристовская гостиница и ресторан), одернул перед зеркалом гимнастерку. Нормально. В пиджаках с галстуками пусть интеллигенты и дипломаты ходят. Да еще бы не каждого и пустили, если незнакомый или без солидной ксивы вроде билета члена Союза писателей.
Полувоенное облачение из номенклатурного коверкота плюс подходящие замашки – самое то. Директор завода минимум или секретарь обкома. Орденов, жаль, не хватает!
Метрдотель нарисовался у входа в зал, будто его звонком вызвали, а может, и так.
– Добрый день, товарищ командир! Пообедать желаете? Один будете, вдвоем, с компанией?
– Один. Столик вон тот, в эркере, за занавесочкой…
– Исполним. Пожалуйте.
Да, здесь они и сидели с Новиковым, сигары потягивали. За окном краснокирпичные музеи, Ленина и Исторический, кремлевские стены и башни. Все чуть задернуто снежной кисеей. Две редкие, с длинными интервалами, нитки машин. По преимуществу черных.
Официант (или как его по-советски следует называть – подавальщик, что ли?), похожий на артиста Эраста Гарина, возник мгновенно, с полупоклоном и выражением почтительного внимания. (А в прошлый раз была эффектная длинноногая блондинка с глазами панночки из «Вия».)
Шульгин ткнул пальцем в меню почти наугад. «Это, это, это. Графинчик коньяку, «Боржом». Пока все».
Книжечки у официанта не было. И клиентов немного, и вообще не тот уровень заведения, чтобы обслуга демонстрировала отсутствие профессиональной памяти. Если ему за сорок, а на вид – не меньше, вполне мог начать трудовую деятельность еще при старом режиме, продвинуться от кухонного мальчика до старшего официанта, обер-кельнера, по-немецки выражаясь.
Прибор, закуска и все ей соответствующее было доставлено с почти неестественной быстротой. Что ж, зал практически пустой, не то что в наше время. Не тот у местного народа уровень благосостояния, чтоб по ресторанам шляться, да и моды такой (у трудящихся) еще нет.
Шульгин вздохнул, выпил рюмку, закусил валованчиком с черной икрой, как положено. Коньяк был весьма неплох, «КВК» все-таки. После чего закурил.
Расставляя тарелки с последующей закуской, официант спросил вдруг театральным шепотком:
– В компании не нуждаетесь? Барышня высшего разбора может скрасить одиночество…
Поймал ответный взгляд гостя, нечто понятное для себя уловил.
– Нет, все совершенно пристойно. Я подумал, скучаете, просто поговорить, развлечься желаете…
– Нужно будет – скажу. Пока своим делом занимайся. А вон там – кто? – Шульгин подбородком указал на человека, яркий типаж того самого
Привык, значит, бедняга, в ресторанах время проводить и сейчас, впав в ничтожество, на последние копейки фасон держит.
Знакомая ситуация. Тем более и лицо этого человека показалось Шульгину знакомым. Ну да, писатель, в двадцатых – начале тридцатых до чрезвычайности популярный. В мемуарных книгах более удачливых коллег часто попадались его фотографии. И в расцвете славы, и после. Умер, кажется, году в семидесятом, в нищете и забвении.
Официант назвал фамилию, совпавшую с той, что угадал Шульгин. И усмешка услужающего показала, что себя лично он оценивает гораздо выше. Мол, если пускает начальство сюда этого полуопустившегося человека – их дело, но уважения он не заслуживает. На свои берет сотку, а потом ждет, не угостит ли кто.
Так и было в действительности, значит, налицо еще одно подтверждение, что сейчас Шульгина окружает «настоящая» реальность.
Этот человек не ходил в знаменитый писательский ресторан, где ему искомую рюмку поднесли бы гарантированно, и не одну, следовательно, сохранял определенный уровень самоуважения или просто не желал видеть вокруг глумливые лица тех, кого почитал бездарностями, но достигших признания у власти вкупе с сумасшедшими гонорарами.
Что поделать – печальна участь человека, сначала увлеченно и убежденно начавшего сотрудничать с дьяволом, да вдруг сообразившего, что дорога ведет прямиком в ад. Рыпнулся пару раз, пытаясь отказаться от подписи и вновь стать «самим собой», но дьявол, естественно, оказался изобретательнее. В его случае – не злобным, а глумливым.
«Не хочешь – не надо. Репрессий не будет. Живи как знаешь!» Однако в том и дело, что «как знаешь» оказалось едва ли не хуже самой жестокой кары за вольномыслие. Писать, как прежде, он не захотел, по- другому же – словно бы разучился, сразу. Вместо литой, торжествующей прозы получалась безвкусная жвачка, не интересная ни ему самому, ни издателям, ни даже всесильной цензуре.
