пометки «Nihil obstat».[51]
Профессор схоластики посмотрел на нее оскорбленно.
– Бог с вами, сеньора… Я могу читать все, что хочу. Я изучаю Гегеля, чтобы предохранять студентов от увлечения диалектикой.
– Но иногда вы читаете его так… для собственного удовольствия… не правда ли?
– Никогда!.. Неужели я мог бы поддаться этой ереси?…
И профессор схоластики затрусил в темноте к своей палатке, чтобы взять нюхательный табак.
Фани направилась к часовне. Часовня находилась рядом с палаткой, куда складывали мертвецов до отпевания, поэтому трупный запах был здесь невыносимым. Дверь в часовню была закрыта. Фани приоткрыла ее и направила свет фонарика внутрь. Она увидела коленопреклоненную фигуру брата Доминго, который демонстративно громко читал латинские молитвы. Монах не обернулся.
– Брат!.. – сказала она.
Доминго тотчас с облегчением поднялся.
– Ах… Это вы, сеньора?… А я подумал, что кто-нибудь из наших нетопырей.
Фани рассмеялась. Нетопыри!.. Он называл святых отцов, свое духовное начальство нетопырями!
– А что случилось? – быстро спросила она.
– Ничего, сеньора! Мир движется вперед.
– Почему вас наказали?
– Чтобы все кончилось скорее.
– Что это значит?
– Я объясню вам завтра… – Он тревожно прислушался. – А сейчас оставьте меня! Может прийти Эредиа и утроить наказание.
– Хотите сигарет?
– Господи!.. Все отдал бы за щепотку табаку!
Фани протянула ему пачку сигарет и спички.
– Спасибо, сеньора!..
Вдруг послышались издалека чьи-то шаги. Доминго снова повалился на колени и молитвенно склонил голову.
– Гасите фонарик! Уходите! – торопливо прошептал он.
Фани погасила фонарик и отбежала от часовни. Только оказавшись на расстоянии, достаточном, чтобы ее не заподозрили в том, что она навещала Доминго, Фани опять зажгла фонарик и направилась к палатке, служившей монахам столовой. Трупный запах душил ее. Ветер тянул как раз с той стороны, где были сложены мертвецы. Из палаток долетали жалобные, приглушенные голоса. Одни требовали лимонада с проклятьями и руганью, другие, поскромнее, просили только воды и сопровождали свою просьбу трогательным рог favor.[52] Тех, кто ночью мог буйствовать, предусмотрительно связали веревками. От палаток несло еще более противным, чем трупный, запахом пота, мочи и испражнений. Из-за того, что не хватало людей, которые регулярно чистили бы умывальники, горшки и плевательницы, больные тонули в отчаянной грязи. Попав сюда либо по принуждению, либо с надеждой вылечиться, они уже не могли вырваться из этого ада, потому что по приказу дона Бартоломео за уход из лагеря полагалась смертная казнь. Разумеется, эта угроза относилась только к крестьянам и люмпенам. К услугам военных чинов, как и всех сторонников нового движения, имелись другие больницы. Низший персонал – повара, уборщицы, прачки, а также чернорабочие, например те, кто зарывал трупы, – был таким малочисленным, что монахам приходилось им помогать. После того как дон Бартоломео по совету военных врачей реквизировал две дезинфекционные машины, а оставшаяся сломалась и котлы, в которых стали вываривать одеяла и одежду, оказались не в состоянии их заменить, палатки превратились в инкубаторы для вшей. Войти в них, особенно ночью, было настоящим подвигом, так как при слабом освещении приходилось шагать по тряпью и зараженные вши тотчас же наползали на вошедшего. На это решались только монахи.
Пробираясь среди палаток, Фани вдруг осознала, что лагерь вымирает, что скоро от него не останется ничего, кроме трупов, и месть, которую она вынашивает, станет ненужной. Но теперь как будто сам дьявол решил ей помочь.
В столовой брат Гонсало уже готовил чай, и гуденье примуса помешало ему услышать шаги Фани. Он стоял спиной ко входу, лицом на восток и весьма остроумно использовал время: пока вода в чайнике не закипит, он бормотал молитвы и таким образом выполнял свое ежедневное обязательство перед богом. Обернувшись и увидев Фани, он вздрогнул, а потом придал своему лицу еще более набожное и смиренное выражение. Он поклонился весьма почтительно, сказав: «Добрый вечер, милостивая сеньора», и спросил, не позволит ли она налить ей чаю. Фани ответила, чтобы он подождал с чаем до прихода отца Оливареса. Гонсало еще раз поклонился и с благочестивым видом убрал молитвенник в кожаный футляр. Весь его ханжеский, смиренный облик, его притворная учтивость говорили о трагедии молодого увядшего существа, жалкого человечка, скованного цепями, который сверх всего в этот вечер был чем-то расстроен. Это было заметно по его неверным движениям. Он чуть не уронил чайник.
– Вы слышали новость, сеньора? – спросил он, стараясь сохранить спокойствие, приличествующее монаху, который вверил свою судьбу богу. – Красные начали наступление между Тордесильяс и Медина- дель-Кампо.
– Когда? – спросила Фани почти равнодушно.
– Сегодня утром.
– А где находятся Тордесильяс и Медина-дель-Кампо?
– В пятидесяти километрах отсюда.
– Что же нам делать? Бежать? – спросила она, охваченная злобным желанием напугать его еще больше.
– Не знаю… Как решит отец Эредиа.
– Я предполагаю, что он решит остаться. Мы не можем бросить больных. Но если красные придут, они перебьют нас как собак.
– И я уверен в этом, – вырвалось у брата Гонсало, который уже не мог справиться со своим страхом. – Вчера вечером мы узнали, что в Лериде убито тридцать доминиканцев, а в Хаене и Пальма-дель-Рио августинцев и кармелиток сжигали заживо.
– Может быть, это только слухи, брат?
– Нет, сеньора… Рим сообщил об этом по радио.
– Ужасно!.. Значит, они будут совершать такие злодеяния и здесь!
Брат Гонсало страдальчески вздохнул. Потом задумался и, после краткой паузы, быстро проговорил:
– У вас есть бензин для санитарной машины, сеньора?
– Есть, брат. Если понадобится бежать, вы спокойно можете рассчитывать на место в кузове, независимо от решения отца Эредиа.
«Было бы чудесно, если бы Эредиа увидел, как ты удираешь», – подумала она злобно.
– Благодарю вас, сеньора! – сказал он с глубокой признательностью, сразу ободрившись, – Вам не придется бояться неприятностей с народной милицией из-за меня если мы попадем на территорию красных… Я буду в гражданском платье.
– В таком случае вам надо бросить также распятие и молитвенник.
– Я не могу их бросить, потому что это против правил ордена, но я уберу их в шкатулку.
– А если обнаружат шкатулку?
– Я скажу, что она не моя. Но риск ничтожный, сеньора!.. – сказал он умоляюще.
– Разумеется, Не беспокойтесь, брат.
– И еще одно, сеньора… – сказал он озабоченно. – Я боюсь, как бы дон Бартоломео не реквизировал ваш бензин.
– О, вряд ли он посмеет наложить лапу на британскую собственность.
– Все же не мешало бы припрятать где-нибудь одну канистру.
– Хорошая мысль. Я завтра скажу Робинзону…
– Можно закопать ее в овражке, где мы хороним мертвецов, – предложил Гонсало; он обдумал даже эту
