Критика цинического разума

существование постоянно возобновлявшегося чувства культурной гордости.

Возможность постоянного возобновления высоких чувств ос­нована на культурной и экзистенциальной способности класса к твор­честву. Одна лишь власть в конце концов наскучивает сама себе. Там, где счастье и удовольствие от участия в политике сводятся только к удовлетворению честолюбия власть имущих, неизбежно возникает постоянное витальное сопротивление масс. Но в этом заложена и возможность возникновения объективного пролетарского чувства неполноценности. Работа по найму создает абстрактную стоимость. Она производительна, не будучи творческой. Идиотизм промыш­ленного труда представляет собой ту непреодолимую по сей день преграду, которая препятствует возникновению реального классово­го нарциссизма пролетариата. Но только из такого классового нар-

циссизма могла бы исходить культурная гегемония производящего человека. Напротив, культурная система, которая основана на гру­бой идеологии труда, не способна воспринять ценнейшее наследие аристократической и буржуазной культур: полную радости полити­ку творческой жизни. То, каким образом отнесся к этому наследству социализм, привело к усугублению его старых недостатков и к утра­те прежних достоинств. Идея воспринять в цивилизацию «хорошей жизни» наследство, доставшееся от дворянства и буржуазии, может означать только одно — отказаться от недостатков предшественни­ков и взять их сильные стороны. В противном случае дело просто не стоит труда.

Я не склонен изображать формирование внутреннего мира в других областях -— в сфере эротики, этики, эстетики — точно так же, как я попытался это сделать вкратце, говоря о парадоксальном внутреннем мире классовых нарциссизмов. Во всяком случае, схема критики могла бы быть точно такой же: исследование коллективных программировании и самопрограммировании. У всех на устах сегод­ня социокультурная техника дрессировки полов. Наивная мужествен­ность и женственность у представителей слаборазвитых культур могут показаться нам прелестными и трогательными; в контексте же на­шего общества'камнем преткновения становится фактор «глупости» как результат такой дрессуры. Сегодня каждый догадывается, что мужественность и женственность формируются в ходе продолжи­тельных социальных приемов дрессировки, точно так же, как и клас­совое сознание, профессиональная этика, характеры и особенности вкуса. Каждый человек на протяжении многих лет учится формиро­вать свой внутренний мир, каждый новорожденный пройдет много­летнюю «школу», чтобы обрести способность отождествлять себя с определенным полом. Позднее, пробуждаясь и обретая способность чувствовать самих себя, мужчина и женщина обнаруживают в себе спонтанность чувства, которое было сформировано именно таким, а не иным образом: она мне нравится; он мне несимпатичен; это — мои собственные импульсы; это приводит меня в возбуждение; это — мои собственные желания; я могу их удовлетворить так-то и так-то. Полагаясь, как нам кажется на первый взгляд, на наше собственное опытное познание, мы решаем, что способны сказать, каковы мы. Второй же взгляд дает возможность заметить, что за каждым так-бытием неявно стоит воспитание. То, что кажется природой, при более близком рассмотрении оказывается кодом. Для чего важно отчетли­во сознавать все это? Разумеется, тот, кто извлекает преимущества и выгоды из своей собственной запрограммированности и из запро­граммированности других, не чувствует ни малейшего стимула к реф­лексии. Но тот, кто оказался обделен, в перспективе будет укло­ няться от принесения всех тех жертв, которые основаны на дрессу­ре, привившей ему несвободу. Тот, кто обделен, прямо заинтересован

в мышлении. Позволительно утверждать, что общее неприятное ощущение, которое вызывают сегодняшние отношения между пола­ми, привело к тому, что склонность к рефлексии над причинами су­ществования проблем сильно возросла, причем у обоих полов. Везде, где только ни начинают «вникать» в проблемы, обнаруживают, что обе стороны в отношениях между полами пребывают в раздумьях о них.

А что будет после раздумий? Ну, лично я не знаю никого, кто находился бы в состоянии «после раздумий». «Работа» рефлексии еще нигде не проделана до конца. Похоже, она бесконечна,— ко­нечно, я имею в виду не «дурную бесконечность», а «хорошую», ту, которая сулит развитие и обретение зрелости. Есть тысяча причин, заставляющих человека лучше знакомиться с самим собой. Что бы мы ни представляли собой, как доброго, так и злого, мы прежде всего и «по натуре» являемся «идиотами в семье», если толковать это в самом широком смысле, то есть людьми, подвергшимися вос­питанию. Идиотизмом Я Просвещение может заняться, только до­стигнув последней инстанции. Трудно ликвидировать внутренние автоматизмы; тяжело проникнуть в бессознательное. Наконец, не­прерывное самопостижение было бы необходимо для того, чтобы препятствовать тяге к погружению в новое бессознательное, в новые ! автоматизмы, в новые слепые идентификации. Жизнь, которая ищет новых постоянных, принципиально тяготеет к инертности, несмотря ! на то, что в ней случаются перевороты и бывают моменты живой активности. Поэтому может возникнуть впечатление, что духовная история представляет собой просто череду идеологий, а не являю­щийся результатом систематического труда процесс выхода челове­ческой культуры из состояния несовершеннолетия и незрелости, из состояния ослепления и околдованности. В двойственном сумереч­ном свете «постпросвещения» идиотизм множества Я впутывается . во все более изощренные и все более извращенные ситуации — в сознательную бессознательность, в идентичность, сохраняемую и под­держиваемую в оборонительных целях.

Кажется, что страстная тяга к сохранению «идентичности» — это наиболее глубокое из бессознательно запрограммированного в нас, настолько скрытое, что долго ускользает даже от внимательной рефлексии. В нас как бы встроен какой-то формальный Некто — как носитель наших социальных идентификаций. Он везде и всюду надежно обеспечивает приоритет Чужого по отношению к Собствен­ному; там, где мне казалось, что я существую как Я, на моем месте мне то и дело предшествовали другие, стремясь запрограммировать меня как автомат, посредством моей социализации делая меня досто­янием общества. В нашем мире остается под запретом наше подлин­ное самопознание — познание себя в изначальном еще-никем-не- бытие. Оно похоронено под множеством табу, оно просто вызывает панику. Но, в принципе, ни одна жизнь не имеет имени. Сознаю­щий себя и уверенный в себе Никто в нас — тот Никто, который

обретает свое имя и свои идентичности только со своим «социальным рождением»,— и есть то начало, которое является живым источником свободы. Полный жизни Никто — это тот, кто, несмотря на мер­зость социализации, заставляет вспомнить об изобилии энергии, скрытом под личинами личностей. Его жизненная основа — созна­ющее себя и уверенное в себе тело, которое мы должны называть не nobody, a yesbody, не «нет-тело», а «да-тело»; это тело, которое в процессе индивидуализации способно пройти путь развития от ли­шенного рефлексивности «нарциссизма» к рефлектированному «от­крытию себя в мировом целом». В нем и обретает свое завершение последнее Просвещение — как критика видимости приватного, кри­тика эгоистической кажимости. Но если доныне мистические про­рывы в такие «интимнейшие» зоны доиндивидуальной пустоты были уделом лишь склонных к медитации меньшинств, то сегодня есть хорошие основания надеяться на то, что в нашем разорванном на части противоборствующими идентификациями мире такое Просве­щение в конце концов станет и уделом большинства.

Нередко умение быть Никем требуется для того, чтобы просто выжить. Автор «Одиссеи» знал это и выразил свое знание в гран­диознейшем, самом юмористическом фрагменте своего произведе­ния. Одиссей, хитроумный греческий герой, в самый критический момент своих скитаний, убежав из пещеры ослепленного циклопа, кричит ему: «Того, кто ослепил тебя, зовут Никто!» Именно таким образом могут быть преодолены одноглазость и идентичность. Та­ким выкриком Одиссей, мастер умного самосохранения, достигает вершины своего хитроумия. Он покидает сферу примитивных мо­ральных каузальностей, выпутываясь из сети мести. С этого момен­та он может не опасаться «зависти богов». Боги смеются над цикло­пом, когда он требует от них отомстить за него. Кто же заслуживает мести? Никто.

Утопия сознательной жизни была и остается миром, в котором каждый может претендовать на право быть Одиссеем и позволить себе жить, становясь Никем — вопреки истории, вопреки полити­ке, вопреки гражданству, вопреки принуждению быть Кем-То. В образе своего живого и бдительного тела он должен пуститься в скита­ния по жизни, от которой можно ждать всего, что угодно. Оказавшись в опасности, Хитроумный снова открывает в себе способность быть Никем. Между полюсами Бытия-Никем и Бытия-Кем- То и разво­рачиваются все приключения, все меняющиеся ситуации сознатель­ной жизни. В ней в конечном счете и преодолевается фикция Я. По этой причине именно Одиссей, а не Гамлет является прародителем сегодняшней и вечно сущей интеллигенции.

4. После разоблачении: