Критика цинического разума

общество посредством дрессировки вставило в мою голову «шарики и винтики», то, недол­го думая, можно решить, что мое освобождение будет состоять в демонтаже этих чужих запрограммированных механизмов во мне. Собственное в сознании Я желает, таким образом, как по манове­нию руки, избавиться от чужого. Штирнер нацеливает себя на осво­бождение от отчуждения в своем Внутреннем. Во мне угнездился Чужой; значит, я обрету «себя самого» снова, если выгоню из себя Чужого. Читая многие сотни страниц, можно убедиться, в какое возбуждение привела Маркса и Энгельса эта незатейливая в ос­нове своей мысль. Они подвергли эту неоэгоистическую пози­цию уничтожающей критике, не моральной, а теоретико-позна­ вательной — как новый самообман. Они показали, что штирне-ровское Я, тот «Единственный», который строит свои дела, опираясь на Ничто, и рассматривает сам себя как свое единствен­ное достояние и собственность, впадает в новую наивность, ко­торая в первую очередь выдает себя мелкобуржуазным бахваль­ством — позицией «только-лишь-Я».

В учении Штирнера впервые достигает кульминации теорети­ческий анархизм XIX века. Штирнер осуществил «экзистенциали­стскую» редукцию к чистому Я, однако при этом совершенно наи­вно представил Я как нечто такое, что «имеется», существует как данность. Стоит только мне, полагает Штирнер, выбросить из себя Чужое, идущее от общества, как останется прекрасное, собственное Я, которое будет наслаждаться тем, что «обладает» собою. Светясь наивностью, Штирнер говорит о «собственности» Я на себя самое. Но иметь в собственности можно только нечто такое, что существует реально. Действительно значимый опыт рефлексии и наивную меша­нину здесь разделяет микроскопическая дистанция. Экзистенциа­листская рефлексия на «собственное» сознание столь же реалистична, сколь ложен переход к представлению о собственности, в которой находится Я у самого себя. Саморефлексия не оставляет в итоге ни­чего предметного, чем можно было бы владеть как собственностью. Маркс и Энгельс разобрали всю эту конструкцию буквально на атомы. Окрыляемые испытываемым презрением, они устроили себе праздник сатирической рефлексии, которая со всей тщательностью, какая только возможна, проезжается по внутренней структуре со­знания. Но, разрушая штирнеровскую иллюзию, они уничтожают нечто большее, чем только учение противника,— они уничтожают самих себя в его образе. То, как они это делают — строчка за строч-

кой, с отточенной логикой, педантизмом в филологии и суровой жаж­дой разрушения,— свидетельствует, что это нечто большее, чем про­сто критика; это заклятье, с помощью которого надеются избежать реально существующей опасности, это стремление напрочь исклю­чить всякую «иную возможность». И в самом деле, марксизм ни­когда не мог полностью отделаться от той анархистской и экзистен­циалистской тени, которая упала на Штирнера. Только у Сартра и Маркузе эта тень снова обрела большую «густоту» в мышлении, инспирированном марксизмом.

Маркс не принадлежит к типу тех наивно-гениальных людей, которые, подобно Шеллингу, «учатся на глазах у публики». «Не­мецкая идеология» так и осталась рукописью, не представленной авторами на суд общественности. Она не публиковалась до 1932 года, и лишь после этого обрела в марксоведении статус священного тек­ста. Во время студенческих выступлений она была использована как оружие против субъективизма: «строгие» марксисты воевали с ее помощью против адептов спонтанности и университетских «детей-цветов». На самом деле, однако, сдержанное отношение Маркса и Энгельса к их наиболее резкой работе, посвященной критике идео­логии, имеет под собой веские основания. «Немецкая идеология» разглашает важные секреты школы. Из нее можно извлечь урок: Маркс и Штирнер при решении вопроса о субъективности избира­ют симметрично ложные линии поведения. Оба признают, что со­знание человека — в том виде, в каком оно существует вначале,— «отчуждено» и должно быть «присвоено» в ходе терпеливой и кро­потливой рефлексии. Оба мыслят в русле диалектики Своего и Чу­жого, однако оба не находят посредствующего звена, а впадают в крайности. Штирнер избирает правый, а Маркс — левый путь. Штирнер полагает, что можно преодолеть отчуждение актом инди­видуалистического очищения. «Единственный» научается, достиг­нув своего «возраста возмужания», отделять себя от своих внутрен­них программ чуждого происхождения, так, что он в результате имеет их и в то же время не имеет, «сохраняя их при себе», выступая, таким образом, в качестве свободного господина над ними и их вла­дельца. В силу того, что он перестает признавать мысли и вещи как свои собственные, они утрачивают свою власть над ним. Реалисти­ческая саморефлексия и идеологический культ Я у Штирнера пере­плетаются теснейшим образом. То, что могло стать продуктивным опытом внутреннего дистанцирования от сформированного дрессу­рой, догматически закоснев, превратилось у Штирнера в новый ва­риант «короткого мышления».

Марксистское исследование классового сознания в исходном пункте своем тоже реалистично. Классовое сознание, картина мира и идеология на самом деле могут пониматься как «программиро­вание»; они есть опосредования, сформированно-формирующие схемы сознания, результаты всемирно-исторического процесса само-

образования и самоформирования всякого интеллекта. Этот способ рассмотрения открывает путь к плодотворному анализу структурных образований сознания, которые могут освободиться от проклятия наи­ вного идеализма. Однако Маркс и Энгельс снова уходят с этого пути из-за своего «в конечном счете» догматического материализ­ма. Они «снимают» субъективность в историческом процессе, «пре­одолевая» ее. Свидетельством тому оказываются жесткость и пре­зрение, с которыми Маркс относится к учениям тех своих против­ников, которые ориентированы «экзистенциально». Эта суровость показывает, что Маркс приближается к иной, «господской» форме рефлексии. Там, где Штирнер выводит на общественную арену свое бунтарски-козыряющее Я, марксизм продуцирует некоего револю­ционера, который, ощущая себя великим хитрецом и утонченным реалистом, использует себя самого как средство в историческом про­цессе. В смертельной схватке с ложным Единственным Штирнера в учении Маркса возникает представление о ложном Никто, о ре-j волюционере, который сам может стать только безжалостным инст­рументом, всецело подчинившим себя фетишу революции. Таков провал, который Альтюссер обнаружил в учении Маркса после «Немецкой идеологии». Уже достаточно рано — не позднее начала полемики с Штирнером — в мышлении Маркса появляется тенден­ция неразрывно связывать себя с процессом исторического разви­тия, выступая как бы с позиций иезуита от революции, полагая, что это развитие можно как постичь, так и подчинить себе. Марксова теория сулит власть сама себе, мысля субъект теории как функцию развития. Она полагает, что сможет, превращая себя в нечто вещ­ное, обрести власть над историей. Превращая себя в инструмент для достижения предполагаемого будущего, она надеется сделать буду­щее своим собственным инструментом.

Эта шизоидная логика господского цинизма не имеет истори­ческого прецедента. Так может одурачить себя только исключительно высокоразвитое сознание. Единственным мыслителем, у которого саморефлексия достигала сопоставимых высот утонченного самоис­кажения и самоотрицания, был Фридрих Ницше, история влияния которого хорошо известна.

Озаренной философским значением вершины этого утонченно­го самоовеществления достигали те смелые старые коммунисты, ко­торые во время московских показательных процессов давали гро­зившие им верной гибелью ложные показания, признаваясь в заго­ворщической деятельности против «революции»; это признание не просто вырывалось у них насильственно, но в какой-то мере дела­лось по собственной воле, потому что обвиняемые хотели этим при­знанием уберечь революцию от большего вреда, чем тот, который и без того уже был нанесен ей приговорами и казнями. Следуя расхо­жим представлениям о процессах как «трагедии», невозможно по­стичь всей тонкости возникавшей двойственности, когда «убийства

по закону» осложнялись еще и самоубийствами. Это были такие убийства, при которых только в биологическом плане можно было точно сказать, кто кого убивает на самом деле. Это — убийства и самоубийства в пределах одной шизофренической структуры, где Я, которое убивает, уже невозможно ясно отличить от Я, которое уби­вают. Ясно было только одно: все кончается трупами интеллигент­ных людей — задушенных, расстрелянных, забитых насмерть. По­жалуй, дело Альтюссера тоже является дополнением к психопато­логии марксизма. Он убивает интеллигенцию, творя насилие на том социальном уровне, на котором революция пожирает самых одарен­ных своих детей, не говоря уже о тех миллионах, которые гибли, так и не зная точно, что у них, собственно, общего с этой революцией, и, вероятно, зная только одно: есть что-то неистинное в том, что рево­люция убивает.

Логический корень этих извращений был выражен уже в 1843 году молодым Марксом в предельно ясном