Критика цинического разума

выигравшим. Таким об­разом, просветительская беседа, в сущности, есть не что иное, как рабочая борьба мнений и исследовательский диалог между персона­ми, которые a priori следуют правилу поддержания мира, потому что они могут закончить свою встречу только как выигравшие — выиг­ равшие в познании и в солидарности. Потому-то и решаются рас­статься с ранее существовавшим мнением — ведь это вполне можно вынести.

Это, как уже было сказано, академическая идиллия и в то же время регулятивная идея всякого Просвещения, которое не желает отказываться от перспективы примирения и братания. То, что дей­ ствительность выглядит иначе, вряд ли кого-то удивит. В кон­фронтации Просвещения с ранее возникшими установками созна­ния речь идет о чем-то совсем ином, чем истина: о властных позици­ях, о классовых интересах, о незыблемых точках зрения школ, об устремлениях и желаниях, о страстях и о защите «тождественнос­ти», о борьбе за сохранение существующего положения. Эти исход­ные данности столь сильно меняют форму просветительского диалога, что было бы более уместно вести речь о войне сознаний, чем о мир­ной беседе. Противники не выполняют договор о мире, о котором они условились заранее,— скорее, они ведут конкурентную борьбу, нацеленную на вытеснение и уничтожение; и они не свободны от тех властных сил, которые велят их сознанию говорить так, а не иначе.

Перед лицом этих фактов, открывающихся трезвому взгляду, модель диалога можно предлагать, только сознательно греша про­тив реализма. Она признает лишь весьма ограниченное значение за архипрагматичным правилом: primum vivere, deinde philosophari *; ведь, насколько известно, сплошь и рядом возникают ситуации, где «философствование» — это единственное, что помогает жить дальше.

Возникает искушение позубоскалить над «методологическим антиреализмом» идеи диалога; и действительно, часть этой книги посвящена тому, чтобы утвердить право смеяться над всякой фор­мой глупого идеализма; но когда все противоречия будут сняты, про­изойдет возвращение к этому началу — разумеется, с сознанием, которое прошло через все адовы круги реализма. Сохранить в силе целительную иллюзию свободного диалога — вот конечная задача философии.

Несомненно, само просветительство ранее, чем что бы то ни было, обнаружило, что с одним только рациональным и вербальным

диалогом «дело не вытанцовывается». Никто не мог почувствовать острее, чем оно, возникновение заминок, искажения жизненных пред­посылок, появление внезапных перерывов, неудачу диалога. Ведь началу критики идеологий сопутствует удивление тому, насколько туг на ухо оппонент, удивление, которое быстро уступает место реа­листическому освобождению от иллюзий. Тот, кто просто не желает слушать, способен дать почувствовать это другому. Просветитель­ство вспоминает о том, с какой легкостью открытый разговор может привести в лагерь и в тюрьму. Властвующие силы не так-то просто позволяют говорить с собой и не садятся добровольно за стол пере­говоров со своими противниками — они считают, что будет лучше, если те сядут за решетку. Но и традиция — если позволительно будет столь аллегорически выразиться о ней — в первую очередь не чувствует никакого желания предоставить просветителям право го­ворить вместе с собой. С незапамятных времен для всего человечес­кого восприятия старое считается истинным, а новое — сомнитель­ным. Это «архаическое» чувство истины должно быть подавлено Просвещением прежде, чем новое покажется нам истинным. Рань­ше считалось само собой разумеющимся, что политические и духов­ные властвующие силы объединяются в консервативный фронт, ко­торый отвергает все нововведения. Там, где происходили духовные реформы (я имею в виду прежде всего монашеские движения Средне­вековья и религиозные перевороты XVI века), они понимали себя как «консервативные революции», которые повиновались стремле­нию вернуться к истокам. Наконец, некоторую третью — после вла­ствующих сил и традиций — инстанцию, мешающую прислушаться к призывам в духе просветительских новаций, являют собой всегда до отказа забитые всякой всячиной головы людей. Они встречают Просвещение сопротивлением инертных привычек и тщательно обе­регаемых воззрений, которые оккупировали все пространство созна­ния и которые только в исключительных ситуациях можно заста­вить услышать другой разум, отличный от традиционного. Но сосуд знания не может быть заполнен дважды. Просветительская критика видит во всем, что «уже наличествует» в головах, своего исконного внутреннего врага; она дает ему свое презрительное название — пред­ рассудки.

Полемика на три фронта: критика власти, борьба с традициями и атака на предрассудки — представляет традиционный образ Про­свещения. Все три фронта — это поля сражений с противниками, не желающими диалога. Просвещение намерено говорить с ними о ве­щах, о которых власти и традиции предпочитают молчать: разум, справедливость, равенство, свобода, истина, исследование. Молча­ние лучше гарантирует сохранение существующего положения. Раз­говор может завести далеко, к непредсказуемому будущему. Про­свещение идет на этот диалог почти с голыми руками, вооружив­шись только хрупким предложением свободно соглашаться с тем аргументом, который окажется лучше. Если бы оно могло добивать­ся своего силой, оно было бы не Просвещением, а способом разно­образить несвободное сознание. Итак, что же остается делать, если обычно люди руководствуются правилами, установленными отнюдь не на «разумных» основаниях?

Просвещение пытается выжать из этой ситуации максимум воз­можного. Так как ему все дается с боем, оно почти с самого начала наряду с мирным приглашением к диалогу занимает вторую, воин­ствующую позицию. Ему наносят удары, следовательно, оно должно отвечать ударом на удар. Иной обмен ударами продолжается столь длительное время, что было бы бессмысленно задаваться вопросом, когда он начался. История критики идеологий представляет собой по большей части историю этого второго полемического жеста — историю великого ответного удара. Такая критика — как теория борьбы — служит Просвещению двояко: как оружие против закос­невшего консервативно-самодовольного сознания и как тренинг для поддержания себя в форме. Отказ противника от просветительского диалога является столь важным фактом, что он превращается в теоре­тическую проблему. Тот, кто не желает участвовать в Просвещении, должен иметь на то свои причины — и, вероятно, не те, которые он приводит. Само сопротивление становится предметом исследования Просвещения. Таким образом из противника создается «клинический случай», из его сознания — объект. Если он не желает говорить с нами, нужно говорить о нем. Но с этого момента, как и при всякой настроенности на борьбу, о противнике начинают думать не как о некоем Я, а как об аппарате, в котором отчасти открыто, отчасти скрыто действует механизм сопротивления, который делает его не­свободным и который повинен в возникновении ошибок и иллюзий.

Критика идеологий означает полемическое продолжение не­удавшегося диалога другими средствами. Она объявляет войну сознаний — даже там, где она еще подает себя серьезно и «неполе­мично». Принцип поддержания мира в соответствии с действитель­ным положением вещей уже лишен силы. Тут-то и обнаруживается, что нет такой интерсубъективности, которая не была бы точно так же и интеробъективностью. В нанесении и получении ударов обе стороны становятся друг для друга субъективными объектами.

Говоря точнее, критика идеологий желает не просто «наносить удары», но производить точные операции, как в хирургическом, так и в военном смысле этого слова: заходить противнику во фланг, рас­ крывать его, обнаруживать его намерения. Разоблачить — означает выставить на свет механизм ложного и несвободного сознания.

В принципе, Просвещение знает лишь две причины, по кото­рым возникает неистинность: заблуждение и злая воля. Пожалуй, последняя может считаться субъектом — ведь только если против­ник лжет сознательно, «ложное мнение» связывается с неким Я. Если же кто-то находится во власти заблуждения, то ложное мнение имеет свою основу не в Я, а в ме­ханизме, который искажает пра­вильное мнение. Только ложь об­ладает собственной ответственно­ стью, тогда как заблуждение, будучи механическим, сохраняет относительную «невинность». Но заблуждение быстро распадается на два различных феномена: про­стое заблуждение, основанное на логической или смысловой ошиб­ке, которая относительно легко может быть исправлена, и упор­ное, систематическое, цепляюще­еся за собственные жизненные ос­новы заблуждение, которое теперь называется идеологией. Так возникает классический ряд форм лож­ного сознания: ложь, заблуждение, идеология.

Любая борьба с необходимостью приводит ко взаимному пре­вращению субъектов в нечто