был глубоко убежден в превосходстве XIX столетия над предшествовавшими. Он подшучивал над гневными обличителями социальной несправедливости — Карлейлем и Рескином, “с их скрежетом зубовным”, а в “Смотрителе” воспользовался случаем, чтобы ввести в свой роман прямую пародию на социально- обличительные романы Диккенса, который фигурирует здесь как “мистер Пополар Сентимент” и уличается в гротескных преувеличениях и чрезмерной патетичности.
Однако образы Слоупа и миссис Прауди явно принадлежат к сатирической традиции английской литературы.
Образ Слоупа, как и отношение к нему самого Троллопа, удивительно цельны. Все в нем, начиная с его противного липкого рукопожатия и жирно напомаженных височков и кончая его церковными интригами и любовными шашнями, вызывает в читателе омерзение, которому вполне сочувствует и сам автор. Упоминание о том, что после своего изгнания из Барчестера Слоуп, нимало не растерявшись, сразу же пристроился “утешителем” к благочестивой вдове богатого сахарозаводчика, завершает выразительным сатирическим финалом историю церковной карьеры этого “преподобного” подлеца. Слоуп может быть поставлен рядом с Пекснифом или Чэдбендом Диккенса как живое воплощение английского буржуазного ханжества.
Отношение Троллопа к образу миссис Прауди более сложно. “Она не только тиранка, задира, поп в юбке, мещанка, готовая отправить вверх тормашками на самое дно преисподней всех, кто с нею не согласен; но в то же время она добросовестна, ничуть не лицемерна, действительно верит в серный ад, каким грозит другим, и хочет спасти от него души тех, кто ее окружает”. Так писал о ней Троллоп. Но какова бы ни была личная искренность убеждений миссис Прауди, роль, которую она хочет играть в Барчестерской епархии, ежечасно порождает смехотворные осложнения, и всякий раз, как ее тяжелая поступь и суровый голос слышатся на страницах романа, мы знаем, что это не предвещает добра ни бедняге епископу, ни его подчиненным.
Показать и “христианскую добродетель, и христианское ханжество”,— так определял свои намерения сам автор “Барсетширских хроник”. Нельзя не заметить, что вторая часть этой программы удалась ему лучше первой.
По тому времени в чопорной викторианской Англии середины XIX века нужна была немалая смелость, чтобы представить служителей государственной, правящей церкви в таком недвусмысленно сатирическом свете, в каком появляются перед нами и никчемный епископ, и его властолюбивая жена, которая “тоже хочет стать епископом”, и капеллан Слоуп, который втайне намерен прибрать к рукам их обоих.
Рецензент, по поручению издателя Лонгмена ознакомившийся с рукописью “Барчестерских башен”, был шокирован “непристойностью” многих сцен романа,— в частности, по-видимому, тех, где фигурировали капеллан Слоуп и синьора Нерони. Троллоп пошел на мелкие уступки, но остался непреклонным в главном.
В изображении барчестерских церковных распрей в романе Троллопа отразилась действительная борьба различных идейно-политических направлений в тогдашней англиканской церкви,— и для тогдашних читателей это придавало “Барчестерским башням” прелесть особой злободневности. Оксфорд, с которым так тесно связаны в романе и архидьякон Грантли, и Эйрбин, был в ту пору центром так называемого “оксфордского движения”, возглавленного Ньюменом. Оксфордцы ратовали за усиление мистико- слиритуалистических тенденций в англиканстве, за восстановление средневековой обрядности в богослужении, уничтоженной Реформацией, и т. д. В конце концов некоторые из них перешли в католичество, а Ньюмен стал кардиналом католической церкви в Англии.
Если “оксфордцы” считались ревнителями так называемой “высокой” англиканской церкви, то их противники, представленные в романе новым барчестерским епископом, его женой, капелланом Слоупом, принадлежат к так называемой “низкой” церкви. Утверждая, что они блюдут традиции Реформации, хотят очистить англиканство от стародавнего мусора (чем особенно хвастает Слоуп) и приблизить его к современности, они притязали даже на некоторую демократичность, которая, однако, была всецело демагогической. О том, как далеки были церковники этого толка от понимания нужд народа, можно судить, в частности, по их позиции в вопросе о соблюдении “дня субботнего”. Вопрос этот в ту пору приобрел значительную общественную актуальность. Английские трудящиеся требовали, чтобы по воскресным дням им был открыт доступ в музеи, театры и т. д.; между тем в епископском дворце в Барчестере,— как с недвусмысленной иронией показывает Троллоп,— мечтают даже о том, чтобы прекратить движение поездов по воскресным дням!
Но, как был убежден Троллоп, “читателю,— раз уж он взялся за беллетристическое произведение,— не требуется в данный момент пи политики, ни философии,— ему нужен его роман”. А потому если автор и касается в “Барчестерских башнях” церковной политики тех лет, то лишь постольку, поскольку без этого не мог бы так рельефно обрисовать характеры своих персонажей и выяснить скрытую подоплеку их поведения.
Троллоп был одним из первых английских писателей, кто сам именовал себя реалистом (как он это делает в своей “Автобиографии”). И реализм его вполне определился уже в “Барчестерских башнях”. Американский романист Натаниэль Готорн,— художник-романтик, очень несхожий с Троллопом по всему духу своего творчества,— тем не менее, очень точно охарактеризовал стиль создателя “Барсетширских хроник” в следующем письме, относящемся к I860 году. “Читали ли вы романы Троллопа? — писал Готорн американскому издателю Филду.— Они пришлись мне как раз по вкусу,— весомые, вещественные, вскормленные говядиной и вдохновленные элем; они так реальны, как будто какой-то великан вырубил огромный кусок земли и положил его под стекло, вместе со всеми людьми, которые занимаются по-прежнему своими каждодневными делами, не подозревая, что их выставили напоказ. Это книги английские, как бифштекс... Для того чтобы вполне понять их, надо пожить в Англии; но все же мне кажется, что верность человеческой природе обеспечит им успех повсюду”.
Троллоп очень гордился этим отзывом, который стал ему известен, и много лет спустя воспроизвел его в “Автобиографии”.
Не означала ли эта эстетика “куска жизни” объективистски-натуралистического отношения к действительности? Не предполагала ли она полного и равнодушного самоотстранения от своих персонажей и их судьбы? Дело обстояло не так.
Примечательно в связи с этим шутливое авторское отступление в “Барчестерских башнях” о соотношении между фотографией и искусством портрета. Метафора, в наши дни уже избитая и стертая, во времена Троллопа обладала всей свежестью новизны и выразительно поясняла его мысль: точно так же, как самый верный дагерротип не может передать одухотворенное выражение живого лица, так и характер человека не может быть воспроизведен посредством моментальной “умственной дагерротипии или фотографии”. Нужна длительная и упорная работа ума и воображения, чтобы вжиться в характер и воссоздать его во всей его сложности. Романист “должен научиться ненавидеть и любить своих героев,— доказывал Троллоп в “Автобиографии”,— он должен с ними спорить, ссориться, мириться и даже подчиняться им”.
Реализм Троллопа может быть определен как реализм аналитический. Он гордился тем, как досконально знал своих персонажей: “Их целая галерея, и я могу утверждать, что в этой галерее я знаю тон голоса, цвет волос, блеск глаз и одежду каждого. О любом мужчине я знаю, какими словами он может заговорить, и знаю о любой женщине, когда она улыбнется и когда нахмурится”.
Но еще важнее было то, что Троллоп умел уловить скрытую связь между словами и поступками своих героев и их тайными, зачастую не вполне ясными даже им самим побуждениями. Он особенно внимателен к мелочам, к подробностям и оттенкам. Он превосходно знает, как много личного яда может просочиться в самую благочестивую церковную проповедь и сколько коварства может быть заключено в обращении и подписи коротенькой служебной записки.
В “Барчестерских башнях” прекрасно проанализирована не только вся скрытая от мирян механика церковного управления, но и тайные помыслы людей, ее осуществляющих. Эгоизм в его различных видах и степенях оказывается едва ли не всеобщим двигателем всех персонажей Троллопа.
Даже смиренный мистер Хардинг, отказываясь от всех представляющихся ему почетных и прибыльных мест, поступает так не только по благородству души, но и потому, что инстинктивно хочет оградить свой покой и досуг от посягательств церковных политиканов. А Элинор? Разве не примешивается себялюбивая досада ко всем другим ее побуждениям, заставляя ее упорствовать и в своей слепоте к домогательствам
