несимметрично.
Я его ногтем хотел отколупнуть, а он только чуть вверх подался. А под ним — лезвие. Но его я потом увидел.
А как понял, что Володя мертвый — сразу на вахту, к Семенову.
— Майору… — Автоматически поправил Симонов.
— Ну, да! Майору Семенову! — Радостно улыбнулся завхоз, словно ему каждый день приходилось вытаскивать стилеты из сердец первоотрядников.
— Кто это мог сделать? — Игнат Федорович понимал, что вряд ли услышит толковый ответ, но поинтересоваться этим следовало непременно.
— Да, кто угодно! — Воскликнул зек, разводя руками. — Тут после взрыва-то этого такое началось! Не разбери-пойми! Все шастают туда-сюда. Не уследишь. Изо всех отрядов, почитай, к нам наведывались.
— Так. — Закивал Игнат Федорович. — У тебя в отряде полно чужаков, а ты сидишь в своем козлятнике и носа не кажешь?! Правильно?
— Нет, я выходил, говорил, давайте, мол, уматывайте. Они и уходили. А через минуту-другую — опять тут…
Лакшин едва сдержал гневный возглас. Осечкина он сам ставил завхозом. Причин этому было две. Осужденный Осечкин Павел Фомич являлся ценным стукачом, поскольку был зашифрованным пидором. Второй причиной послужило то, что по его собственной глупости из зашифрованных его собирались сделать настоящим. Лакшину удалось это предотвратить, и ныне он пожинал плоды нежелания портить статистику.
— С кем вчера общался Братеев, ты хоть можешь сказать? — Спросил майор и ободряюще улыбнулся.
— Да, ни с кем, по-моему… Пришел, книжку почитал, в пэвээрке пописал — и все.
— Что он писал? — Сухо осведомился оперативник.
— Да вот… — Симонов протянул куму стопку из нескольких тетрадок. До сей поры Лапшу не интересовали графоманские изыскания зеков, разве что если он узнавал, что с их помощью пытались переправить на волю какие-то ценные, и для ментов и для уголовников, сведения. Поэтому Игнат Федорович заниматься творчеством не запрещал, но покинуть стены монастыря писанина могла лишь вместе с осужденным, который переставал таковым являться.
Почерк у мертвого писателя оказался бисерным, аккуратным, но совершенно нечитаемым. Попытавшись разобрать несколько строчек в наугад раскрытом месте рукописи, Лакшин вскоре сдался и попросил у лейтенанта лупу. Владимир Олегович, наверное, экономил бумагу, или таким способом пытался не потерять нить повествования, имея возможность не переворачивая страниц сразу иметь под рукой большой объем предыдущего текста.
Получив громадную филателистическую лупу в белой пластмассовой оправе, с удобной изогнутой ручкой, оперативник не стал тратить время на вникание в сюжет, а сразу раскрыл последнюю исписанную страницу.
— Он много писал? Быстро? — Походя поинтересовался Игнат Федорович, и, так и не дождавшись ответа, понял его сам. У библиотекаря имелось по меньшей мере две ручки. Обе синие, он их оттенки несколько отличались и поэтому вычленить, что писалось в секции, майору удалось без особого труда.
Это были полторы страницы безумно мелких буквочек и, сосредоточившись, Игнат Федорович принялся расшифровывать написанное. С первых же строк он понял, что Братеев прочел дневник Гладышева.
В последнем куске рукописи речь шла о поисках выхода из какого-то подземелья.
Герои, бездумно расходуя факелы, метались по пещерам, пока не наткнулись на знак, высеченный в камне на одной из стен. Лакшин пропустил нудный спор о необходимости исследования этого знака и возможных опасностях, которые подстерегают ступившего за него. Наконец персонажи решили, что дальнейшая задержка в этом месте чревата каннибализмом и один из героев сунул пальцы в углубления. Стена съезжала в сторону, и на этом текст обрывался.
Все это слишком уж походило на рекламу» несквика'', если бы не несколько важных деталей. Самый толковый персонаж, тот, что осмелился все же засунуть пальцы в дырки и привести тем самым в движение скрытый механизм, почти дословно рассказывал своим попутчикам легенду (заменяя при пересказе монахов и монашек на эльфов и дварфов), которая, как знал Игнат Федорович, содержалась в исчезнувшем дневнике. Вторым доказательством служило описание подземелий. Если бы сестринские палаты, в которых сейчас находился жилой корпус зоны, поместить на десяток метров ниже уровня почвы, то получилась бы в точности описываемая Братеевым обстановка. И третье, на что обратил внимание кум, был сам знак.
Крест.
На четырех концах его имелось по три углубления, в которые и требовалось нажать.
Таких крестов майор в избытке видел по всему жилому корпусу. Их смывали, но эти графити появлялись вновь с завидным упорством.
Не было похоже, что сочинитель что-то поменял в описании и способе употребления тайного знака. Но среди ненужных подробностей не было одной, самой главной для Лакшина. В какие конкретно отверстия надо нажать, чтобы» пройти сквозь стену''.
Впрочем, прикинув на пальцах, Игнат Федорович понял, что вариантов не так уж и много. Но оставался еще один вопрос: какой, или какие из множества подобных знаков настоящие, а какие созданы лишь для камуфляжа. И пока это остается загадкой, все остальные маленькие открытия не имеют пока практической ценности.
2. Кулин. Первые рабочие дни
Шконка Николая стояла далеко от окон, выходящих на промзону, и поэтому он опоздал. Пока Кулин искал в темноте тапочки, запнутые далеко под кровать более шустрым Семихваловым, у окошек собралась уже большая часть секции.
Не желая протискиваться через уплотняющуюся с каждой минутой толпу первоотрядников, Куль, как был, в одних семейных трусах, выскочил на улицу. Над промкой, подсвеченные прожекторами, бились между собой черт и ангел. Не веря своим глазам, Николай прищурился и понял, что за потусторонних персонажей он принял дымное и паровое облака. Они, закручиваясь одно вокруг другого, уходили вверх, постепенно теряя очертания, достаточно быстро перемешиваясь и растворяясь в ночном воздухе.
Усмехнувшись, бесконвойник вдруг обратил внимание на то, что зеки, стоящие у решетки локалки, смотрят совсем не на промку. В партере еще оставались свободные места и Кулин, протиснувшись между двумя, такими же, как он, полуголыми субъектами, посмотрел туда, куда были направлены взгляды всех стоящих.
Сначала он подумал, что его взору предстало такой же, как с разноцветными дымами, обман зрения. Но эта массовая галлюцинация сопровождалась еще звуками и запахами.
Николай застал самый конец действа. Четыре гигантских, каждый в холке не меньше трех метров, коня с всадниками не торопясь входили в монастырскую стену. Кони помахивали хвостами, наездники, окутанные какой-то дымкой, держались прямо с таким достоинством, что даже со спины чувствовалось насколько непередаваемо огромно их величие. Хотелось не смотреть на них, а отвести взгляд, пасть на колени или ниц, зарыться в асфальт, но только не осквернять своим нечистым взором божественной скромности и великолепия этой четверки.
Не смея смотреть, Куль все же не находил в себе сил отвести глаза. Внезапно правый, самый светлый, конь ненадолго задрал хвост и оставил на плацу дорожку навозных яблок. Дохнул ветерок и до Николая донесся запах самого обычного навоза. Это прозаическое событие настолько поразило бесконвойника, что он разом избавился от наваждения и смог трезво взглянуть на все окружающее.
Увиденного зеками было достаточно, чтобы стать или сумасшедшим, или истовым религиозным фанатиком. Впрочем, по мнению Кулина, оба эти состояния ничем друг от друга не отличались.
