И через два дня без всяких диктофонов-микрофонов она приехала в Домодедово.
Это был один из дней, когда Наташа чувствовала себя красивой, когда радовали взгляды прохожих и хотелось идти и идти, откинув голову, чтоб ветер трепал рыжие волосы, легко ступать, будто скользя над землей. И оттого, что она была «в форме», Наташа ничего не обдумывала, не прикидывала заранее, не искала слов. В «красивые» дни у нее всегда все ладилось.
Они прибыли точно по расписанию. Белый самолет долго бежал по полю, скрывался и возникал в просветах между соснами, потом с приглушенным свистом выехал из-за каких-то унылых серых зданий. Подкатили и причалили трапы и вскоре из него стали выбираться крохотные человечки.
Летчики спустились последними, они шли в расстегнутых, распахнутых плащах, помахивали портфелями, с веселой хищностью посматривая по сторонам.
Она шагнула навстречу.
Гузик приостановился, наморщил лоб, вспомнил…
Потом, когда у них завертелось, Наташа часто показывала ему, какую гнусную рожу он состроил, увидев ее. И правда: он раскрыл с перепугу рот, глянул туда-сюда, будто собираясь смыться. Смыться было некуда, он мрачно сощурился:
— Только, чур, пресса, никаких вопросов!
Но летчики вдруг подхватили ее под руки и потащили с собой. И хоть видела она их только во второй раз, ей показалось, будто знает их всех давно.
Оглянуться не успела — неведомо как набились в синий «Москвич». Гузик тронул машину, и тут-то Наташа в первый раз узнала, каково с ним ездить.
— Не боитесь? А то… некоторые, — не без ехидства кивнул на заднее сиденье, — поначалу дрейфили.
— Нет-нет! Я обожаю скорость.
— Вот это я понимаю! Вот это девушка!
Рядом с ним Наташа вдруг увидела себя не той деловой, умеющей нравиться, умеющей вставить свое веское слово женщиной, какой она хотела себя видеть.
Она была маленькой и глупой рядом с ним. Ни черта не смыслящей в жизни. И это не было унизительно. Ведь она бегала в четвертый класс и решала задачки про пешеходов, когда он уже управлял самолетом.
— Куда вы меня везете?
— Командира пропивать, — сказал инженер.
— Это как?
— Хватит! — рявкнул Гузик и тормознул так, что всех швырнуло вперед. — Мотя, я отрежу тебе язык. Как поняли? Приём!
Через час они уже сидели впятером за белым столиком ресторана, пили за Лешку, за указ о его награждении орденом Красного Знамени, И хоть выпито было совсем немного, у нее плыло перед глазами. Минутами Наташа спрашивала себя: «Это я?», «Почему я здесь?», «Что со мной?», «Отчего мне так удивительно хорошо?»
О чем они говорили тогда весь вечер? Она забыла. Но помнит: там, в ресторане, она, кажется, впервые за несколько лет забыла о своей профессии. Не переспрашивала. Не мотала на ус их словечки. Не «входила в материал». Не «врастала». Она сразу стала своей в этой компании. И только там с пятью летчиками поняла вдруг, как устала от своей работы с ее неизбежным гнетом умных разговоров, бесконечных споров, в которых так редко рождалась истина, от цепкого профессионализма, разведенного на пижонстве. Конечно, в Центре было много настоящих умниц, светлых голов и великих трудяг, но они почему-то всегда оставались в тени, помалкивали, не били себя в грудь. Наташа чувствовала: и эти из той же породы людей, что восхищали ее, из того негромкого братства знающих цену опасности и тревоге, верному слову и редким минутам радости, когда все на полную катушку. И хоть Гузик был именинником, о «чэпэ» не говорили. И вообще о делах летных. Видно, не принято было при «рожденных ползать».
Только когда налили по первой, все встали. «За тех, кто в воздухе», — сказал Прохоров, второй пилот.
Больше она не запомнила, кроме этого тоста, ни слова. Но одно врезалось в память — ее ощущение прибытия к какой-то долгожданной станции жизни.
Лешка усмешливо и мило, как за маленькой, ухаживал за ней, подкладывал на тарелку то одно, то другое, щелкал зажигалкой, улыбаясь, смотрел исподлобья и чуть подмигивал, едва заметно.
Из ресторана выходили ночью. Прошел дождь, и асфальт отражал огни. Гузик хотел сесть за руль, но Прохоров забрал ключ.
— Нет уж, — сказал Крымов. — Спасибо. Принял ты, конечно, с гулькин нос, но мы знаем, чем дело пахнет. Уж помрем как мужчины.
Летчики начали прощаться. И в том, как они добродушно мяли ее руку в своих лапищах, она увидела их преданную любовь к командиру.
И вдруг, как-то странно и неожиданно они остались вдвоем на ночной улице.
— Н-да… — почесал Лешка затылок под фуражкой и улыбнулся. — И на метро мы опоздали, «Москвич» арестован, такси не предвидится. Куда прикажете сопровождать?
— Медведково, — засмеялась Наташа. — Медведково.
— K утру как раз прибудем, — присвистнул Гузик. — А то ко мне? Через час дошагаем…
Она сразу протрезвела. Так. Знакомые заходы. И ты, Брут. Что ж. Сама виновата…
Он стоял, сунув руки в карманы, и даже в темноте Наташа разглядела его понимающую усмешку.
— Ладно, — сказал он. — Пошли в Медведково.
Мимо них редко-редко проносились машины, но ни один таксист почему-то даже не взглянул в их сторону. Будто не видели во мгле его пилотской формы.
— Не холодно?
— Да как сказать… — Наташа с ужасом представляла себе тот путь, что им надо было покрыть. Закапал снова дождик. — Ну-ка, — сказал Лешка, — придется командовать. Зашли в телефонную будку, Гузик набрал номер.
— Мотя! Добрался? Это я. Слушай, я пригребу к тебе часика через полтора. Да… обстоятельства, понимаешь… Жди. Посмотрел на нее сверху. Так-то, мол, дорогой товарищ.
Час спустя она вставила ключ в дверь его квартиры на Комсомольском. Он постоял на площадке, глядя ей вслед. Такая тишина была на лестнице, что слышалось гудение тросов лифта.
— И никуда вы не пойдете… — сказала Наташа шепотом.
Гузик развернулся на каблуках и надвинулся на нее черной глыбой.
Утром она проснулась рано-рано. Зеленело небо за окном. Стучали часы. Рядом на раскладушке спал Гузик, и пружинки тонко попискивали в ритме его глубокого дыхания. В полумраке она видела темное пятно его волос. Вспомнила, как, не поворачивая к ней головы, он ловко и быстро постелил ей на широкой тахте, в два приема — она и моргнуть не успела — поставил в углу раскладушку.
— Ну, я пойду покурю…
Когда она завернулась в хрустящие простыни, сжалась под одеялом, он постучал, тихо вошел, погасил свет. Подойдет? Не подойдет? Гузик плюхнулся на раскладушку.
— Отбой! — сказал он.
— Поздравляю вас, — тихо проговорила она.
— Да-да, — промычал летчик. — Спать!
И вот Наташа лежала в чужой квартире, на чужой тахте и за окном угол незнакомого дома. Светало. Она лежала и рассматривала комнату. Радиола на ножках. Африканская ритуальная маска. Японский транзистор. Книги. Зеленый Диккенс, коричневый Скотт. Ага, четыре тома Хемингуэя, «Теория полета», «Динамика полета», так, так, «Авиационные материалы», «Прикладная аэродинамика». Хм! Корейские сказки! Монгольские сказки… Он читает сказки. Сначала «Турболентные завихрения на закритических углах атаки» или «Проблемы помпажа ТРД», а потом сказки. Или наоборот? Чудеса. Фотография аквалыжника. Да это он сам!
K потолку на леске был подвешен игрушечный самолет — точная копия его лайнера. Самолетик раскачивался на волнах воздуха.
