маятником, которые исправно заводил сервос домпьютера; голографии моих бывших жен и любовниц; стекляшки и обломки дерева, когда-то дарившие мне вдохновение; скамеечка, сделанная из слоновьей ноги. Скорее музей, чем место работы, а я скорее куратор, чем действующий художник.
В углу южной стены стоял поверх трех таких же ящиков оригинальный контейнер Генри.
— Как тебе паста? — спросил я.
— Пока достаточно. Я дам знать, когда понадобится еще.
— Еще? Ничего себе! У тебя столько пасты, что большим городом управлять можно.
— Кабинет Элинор Старк мощнее большого города.
— Ладно, давай работать. — Я вернулся в кресло. Гроза уходила за озеро, окрашивая его в темно-синий цвет. — Что у нас там с яичным проектом?
Генри спроектировал передо мной большое яйцо. Золотой лист, серебряная проволока, драгоценные некогда камни — сделано по образцам, которые изготавливал Фаберже для последних царей династии Романовых, только без миниатюрных портретов или часового механизма внутри. Я задумал эти яйца как упаковку для маленьких дорогих подарков. Получатель должен будет разбить яйцо, а осколки либо соединятся вновь, либо отправятся в рециркулятор.
— Я уже говорил на прошлой неделе и подтверждаю: покупателям это не понравится. Я провел опросы через «Имиташек» и «Э-Плюрибус». — Вокруг яйца появились движущиеся графики. — Позитивный рейтинг не поднимается выше семи процентов, негативный не опускается ниже шестидесяти восьми.
Самые распространенные отзывы — «вульгарно» и «старомодно». Матричный анализ напоминает, что людей не устраивает напоминание о их латентном плодородии. Их возмущает…
— Понял уже, понял. — Я с самого начала знал, что идея не из блестящих, но мое собственное латентное плодородие ударило мне в голову, и я подумал, что этот архетипический символ обновления другим тоже придется по вкусу. Теперь делать нечего: Генри подтвердил свою изначальную правоту статистическими данными.
У меня, по правде говоря, уже лет пять не было хитовых дизайнов, и я начинал приходить в ужас.
— Просто черная полоса, — сказал Генри, чувствуя мое настроение. — У тебя и раньше бывало так, даже дольше.
— Знаю, но эта хуже всех.
— Ты каждый раз так говоришь.
— Ну тогда развесели меня.
Генри взял мой портфолио и стал показывать увеличенные проекции моих ранних шедевров.
В свое время я получил патенты за самые разные виды упаковки, от архаической бумаги и моментальной кожи до военного камуфляжа и видеокраски. Но больше всего я — как, возможно, и потребитель — любил свои подарочные работы. Самая первая из них, видеобумага, показывала лица любимых (или знаменитостей, за неимением таковых), исполняя одновременно «С днем рожденья тебя» под музыку «Бостон Попс». Она вышла в 2025-м, когда я изучал молекулярную инженерию и Агрессия еще не уничтожила Бостон.
Первым моим профессиональным дизайном стал традиционный проект «коробка в коробке», только мои коробки по мере распаковывания становились не меньше, а больше и могли завалить всю комнату, если вы не произносили случайно нужную команду, то есть одну из вариаций слова «стоп»: «эй, хватит, кончай» и пр. Годилось также «помогите, спасите, я задыхаюсь, уберите от меня эту пакость».
Следом появилась бумага, оравшая, когда ее резали. От нее я шагнул к другой, имитировавшей человеческую кожу. Она облегала подарок без всяких швов, могла храниться четырнадцать дней, имела пупок. Выпускалась она во всех цветах и оттенках.
Чтобы открыть подарок, ее опять-таки приходилось резать, и она, естественно, кровоточила. Раскупали эту жуть нарасхват.
Живая кожа привела меня к новой неувядаемой идее, популярной до сих пор, — апельсиновой кожуре. Она тоже облегала любую форму без швов и тоже с пупком. Совершенно реальная биологически кожура. При чистке она брызгалась соком и восхитительно пахла.
Эти изделия мне и демонстрировал сейчас Генри. Собственные достижения, должен признаться, вскружили мне голову. Я упивался ими. Они наполняли меня самовлюбленностью.
Хорош я все-таки, чертовски хорош! Весь мир это знает.
Но даже лошадиная доза самохвальства не помогла мне придумать что-нибудь новенькое. Я передал через Генри, чтобы кухня приготовила мне новую порцию кофе и ленч.
По дороге на кухню я прошел мимо гостиной. У Элинор были свои трудности. Гостиная, даже с работающими на полную мощность голосерверами, кишела народом, и дюжина комнат в ней накладывались одна на другую. Чиновники, особенно крупные, любят отправляться на совещание вместе с собственным офисом. Столы, лампы и стулья склеились в настоящее месиво. Стены пересекались под дикими углами, как пьяные. Окна показывали виды Нью-Йорка, Лондона, Вашингтона, Москвы (другие я просто не узнавал) в разную погоду и разное время суток. Люди, знакомые мне по выпускам новостей, сидели за своими столами или проходили сквозь стены и мебель, общаясь друг с другом и с Кабинетом.
Так по крайней мере это виделось мне, стоящему в коридоре вне зоны действия комнатных передатчиков. Изнутри это вполне могло выглядеть как заседание Сената. Я долго стоял там, оставаясь невидимым для камер, пока Эл меня не заметила.
— Спроси ее, Генри, — сказал я тогда, — сколько из них присутствует здесь реально. — Элинор подняла палец — один — и показала на себя.
Я улыбнулся: только она и могла меня видеть. Забрал на кухне еду и вернулся в студию. Начать по-прежнему не получалось, и я затребовал у Генри почту. После нашей вчерашней деловой встречи он ответил более чем на пятьсот сообщений. Четыре пятых входящей корреспонденции относилось к ребенку. Нас — вместе с ним — приглашали на все известные ток-шоу, во все журналы. Антитранссубстанционная Лига угрожала нам судебным процессом, несколько анонимов — насилием (впоследствии шеф охраны Эл выследит их, а юрист предъявит им обвинение). Около сотни сравнительно безобидных заявляли, что желают побывать у нас, реально или голографически, во время сна, купания и кормления. Вдвое столько же обвиняли нас в жульничестве. Трое мужчин и одна женщина по имени Сэм Харджер утверждали, что их разрешение по ошибке попало ко мне. Предсказание доктора Армбрастер сбывалось, не успела еще начаться конверсия.
Я убил на это час, но вдохновения так и не дождался и решил плюнуть. Приняв душ и побрившись, я встал голышом у входа в гостиную. Эл с ухмылкой показала пять пальцев — пять минут — и вернулась к своему совещанию.
Я удалился в спальню, куда она пришла ко мне на обеденный перерыв. Занимаясь с ней любовью в тот день и в следующий, я позволял себе фантазировать, но ей об этом не говорил. Я представлял ее беременной на старый лад, с большим твердым животом. Представлял, что мы, совершая свои движения, даем нашему ребенку первый урок человеческой любви.
В четверг, день начала конверсии, мы не спеша завтракали на террасе блумингтонского отеля «Четыре угла». Под нашим островком металлических столиков и ярких полосатых тентов струился поток прохожих, в основном студентов и служащих. Ясный день обещал к полудню стать жарким. Свежий ветерок норовил упорхнуть с нашими меню. Кухня «Четырех углов», особенно десерты, в Блумингтоне считалась лучшей. Их кондитер мар Дюву имел репутацию преобразователя классики. В то утро мы пили кофе и наслаждались (в основном я) клубничным пирожным со взбитыми сливками. Весь завтрак — клубника, пшеничная мука, сахар, кофейные бобы — был получен естественным путем, а не синтезирован, и любовно приготовлен человеческими руками. Обслуживали нас стивы, чутко улавливающие любое желание. До нелепости длинные, они сгибались чуть ли не вдвое, чтобы принять заказ.
Мы позвонили доктору Армбрастер. Она, вместе со столом, возникла в миниатюре напротив моей тарелки.
— Так что же, приступаем? — спросила она, разгадав выражение наших лиц.
— Да, — сказал я.
— Да, — сказала Элинор и взяла меня за руку.
