продолжение:
— Он был возмутительно груб, и не только со мной, но и с папой. А все потому, что папа не позволил ему арестовать человека, который забрался в сарай.
Тут я сразу все понял. Мне стало ясно, в чем дело. Я, если помните, удалился от группы Сыр— Флоренс—дядя Перси в тот момент, когда последний наложил вето на попытку молодого и многообещающего полисмена сцапать Дж. Чичестера Устрицу. Так что заключительный комментарий Сыра тогда не достиг моих ушей. А он, по-видимому, высказался смачно. Сыр, как я уже упоминал, — мужчина с сильными страстями, и сгоряча за словом в карман не лезет. Я вспомнил то время, когда в Оксфорде занимался греблей и нашим тренером был Сыр. Если то, что он сегодня сказал дяде Перси, хоть немного приближается к его тогдашним замечаниям насчет моего живота, отношения, бесспорно, должны сделаться натянутыми. Сердце у меня защемило, когда я попробовал представить себе эту сцену.
— Он сказал, что папа препятствует работе полиции, и что из-за таких людей, как он, лишенных чувства гражданского долга, в стране нарастает волна преступлений. Он сказал, что папа представляет собой угрозу обществу и на него ляжет вся ответственность, если половина жителей Стипл-Бампли будет зарезана в постели.
— Ты не думаешь, что это была шутка?
— Нет, я не думаю, что это была шутка.
— Говоря так, он не подмигнул левым глазом?
— Он не делал ни малейшей попытки подмигнуть ни левым глазом, ни правым.
— Ты могла не заметить. Ночь темная.
— Пожалуйста, не говори чепухи, Берти. Я уж как-нибудь сумею отличить шутку от разнузданной злобы. Он говорил совершенно недопустимым тоном. Сказал папе, глядя на него словно на какое-то насекомое: «И вы еще называетесь мировым судьей! Тьфу!»
— Сплюнул?
— Нет, только сказал.
— А-а.
Я уже испытывал почти жалость к дяде Перси — насколько вообще можно испытывать жалость к такому человеку. Согласитесь, что вечер складывался для старика довольно неблагоприятно. Сначала Боко величает его «мой дорогой Уорплесдон», потом Эдвин ударяет клюшкой и наконец Сыр, хоть и не вправду плюется, но произносит «тьфу». Такие неудачные вечера потом вспоминаешь с содроганием.
— Его поведение открыло мне глаза. Обнажило нечеловеческую, зверскую сторону его натуры, о которой я до той поры даже не подозревала. Его бешенство, оттого что ему не дают арестовать человека, было ужасно. Ну просто свирепый зверь, у которого отняли добычу.
Я видел, что акции Сыра приближались к нижнему пределу. Я сделал попытку остановить это падение.
— Но все-таки оно показывает рвение, разве нет?
— Вздор!
— А рвение, если хорошенько разобраться, и есть то самое качество, за которое ему платят жалованье.
— Не говори со мной о рвении. Это было омерзительно. А когда я сказала, что папа прав, он набросился на меня, точно тигр.
Несмотря на то, что к этому времени, как вы легко можете себе представить, у меня земля уходила из-под ног и душа норовила ускользнуть в пятки от тревоги и отчаяния, все же бесстрашие Сыра меня восхитило. Жизнь так сложилась, что от нашей мальчишечьей дружбы мало что осталось, но можно ли было не уважать человека, способного, подобно тигру, наброситься на Флоренс? Даже царь гуннов Аттила, находясь в самой что ни на есть отличной спортивной форме, в таком деле, я думаю, сплоховал бы.
Но все-таки лучше бы Сыр не совершал этого подвига. Эх, говорил я себе, почему голос Благоразумия ничего не шепнул ему на ухо! Для меня было так жизненно важно, чтобы взаимная любовь этих двух сердец продолжалась в наилучшем виде, но, боюсь, с их будущего свадебного пряника уже сильно сошла позолота. Любовь — растение нежное, его надо беречь и лелеять. А это невозможно, если бросаться на барышень, как тигр.
— Я сказала ему, что согласно современным просвещенным взглядам тюремное заключение только ожесточает преступника.
— А он что на это ответил?
— «Да уж, конечно».
— Значит, согласился?
— Ничего подобного. Он злобным, надменным тоном переспросил: «Ожесточает, да?» Я говорю: «Да, ожесточает!» И тогда он высказался насчет современных прогрессивных взглядов в выражениях, которые я не берусь повторить.
Интересно все-таки, в каких именно. Должно быть, в очень крепких, потому что они до сих пор ее язвили, как чирей на шее. Смотрю, кулаки сжала и ногой притоптывает — верный признак, что душа у человека сыта по горло. Флоренс принадлежит к тем барышням, для которых дороже современных прогрессивных взглядов нет никого на свете, любые насмешки такого рода они принимают как личное оскорбление.
Я мысленно застонал. Судя по тому, какой оборот принимали дела, можно было с минуты на минуту ожидать, что она объявит о разрыве помолвки.
Так оно и вышло.
— Разумеется, нашу помолвку я немедленно расторгла, — сообщила мне Флоренс.
Я, хоть и предчувствовал, как вы слышали, беду, все же подскочил на месте.
— Расторгла помолвку?
— Да.
— Послушай, это ты напрасно.
— Почему же?
— Сыр — такой превосходный малый.
— Нисколько он не превосходный.
— Ты должна забыть жестокие слова, которые он произнес в порыве чувств… Проявить снисхождение.
— Я тебя не понимаю.
— Ну, взгляни на вещи с его точки зрения. Бедняга Сыр, не забудь, пошел служить в полицию, рассчитывая на быстрое продвижение вверх по служебной лестнице.
— Ну и что?
— Но ведь начальники не будут продвигать по служебной лестнице молодого полисмена, пока он не совершит чего-то из ряда вон выходящего, отчего они охнут и вымолвят: «Вот это да!». Неделю за неделей, месяц за месяцем бедный Сыр томился, как орел в клетке, изнемогая от невыносимого законопослушания здешних жителей и тщетно мечтая хотя бы о собаке без ошейника или о шумном выпивохе в общественном месте, в которого он мог бы вонзить зубы. Так что внезапное появление грабителя было для него как манна небесная. Вот, сказал он себе, когда я наконец смогу отличиться. Но только он закатал рукава и приготовился воспользоваться такой редкой удачей, как возникает дядя Перси и берет его на короткий поводок. Такой оборот дел всякого полисмена выведет из себя. Ничего удивительного, что Сыр забылся и прибег к сильным выражениям. Он в такие минуты за себя не отвечает. Слышала бы ты, как он один раз в Оксфорде высказался о том, что я, когда гребу, выпячиваю живот! Можно было подумать, будто он ненавидит мой живот и все, что в нем содержится. Но прошел какой-то час или два, и мы уже сидели с ним визави за столиком в «Кларендоне», обедали — суп прозрачный, жареный палтус и седло барашка, помню, как сейчас, — и он был само дружелюбие. То же и тут, можешь в этом убедиться. Держу пари, его уже грызет раскаяние, и он первый теперь жалеет о сорвавшихся у него злых словах про современные просвещенные взгляды. Он любит тебя всей душой, это я официально заявляю. Кому и знать, как не мне. Мой совет такой: пойди сейчас к нему и объяви, что все прощено и забыто. Так ты избежишь вопиющей ошибки, память о которой потом бы тебя замучила. Если ты дашь Сыру под зад коленкой — будешь драть на себе волосы до конца дней. Такой человек, чистый, как слеза!
