смерти. Он перечитал Брема и «Атлас животных», Кларка, Брэдбери и Лема, прочесал книжные завалы новейших времен. Оплатил классы по биологии в университете, которые хоть и посещал вольнослушателем, но держал все выпускные тесты. Пристальное внимание к микромиру стало для него естественным способом визионерства. Мир солнечных прозрачных пчел и хтоническое царство термитов захватили существо, и он был рад так дешево отделаться от обыденного мира. Он мог часами медитировать, глядя на крапчатые надкрылья жука-короеда, покрытые Млечным Путем, сквозь которые он проваливался, постигая пределы незримости. Мог медитировать у муравейника, поглощаясь лабиринтом ходов, разносясь по ним частичками телесности. Но реальный выход из ситуации он нашел только случайно, внезапно, нежданно-негаданно, когда едва не умер от удушья при виде паука-волка, вынырнувшего из норки, чтобы проверить туннельные свои сети. Для Керри не было новостью, что он сызмала страдает арахнофобией, что встреча с пауками всегда заставляла его краснеть, переводить дыхание. Для него стало новостью, что боязнь исподволь превзошла его, достигла смертного предела…
Фаланга ему была нужна, чтобы луч фонарика, отразившись, объяв ее, отравившись преградой, вошел ему в жилы, чтобы спазма арахнофобии пробрала его по всем мышцам. Молниеносность фаланги ставила задачу застать ее врасплох проползающей на расстоянии протянутого сачка. Свет криптонового фонарика удерживал ее несколько мгновений в оцепенении. Сольпуга верещала все истошней, адреналин переламывал, перемалывал в Керри конвульсию, сердце разносило грудную клетку, испепеляющий взгляд обволакивал паука, пересчитывая каждую ресничку, следовал каждому сочленению, зазубрине, чешуйке, проникал в закипающую в суставах управляющую гидравлику. Детализованная высоким разрешением ужаса, возведенная мгновенным вниманием конструкция паука теперь стягивала в точку горизонт зрения Керри. Сильнее галлюциногена, паучье строение разворачивалось в мозгу.
Испуг нужен был Керри в качестве антидота. Сильный испуг откладывал, пересиливал страх смерти. Ради вдоха освобождения от страха смерти этот большой, умный, сильный человек, в течение двадцати трех лет кроивший Мировой океан штурманской рейсшиной в рубке противолодочного крейсера, этот смертельно боящийся пауков и равнодушный к змеям человек, задыхаясь от паники, сжав до скрежета зубы, пересиливал всего себя, все свое существо, отпугивал смерть — тем, что коллекционировал паукообразных той местности, где в данный момент находился.
Фаланга на мгновение затанцевала — как по клавишам гаммой пробежала вперед, вбок, назад, — и метровая парабола прыжка выстрелила в пах. Полный воздуха тугой марлевый конус снес ее с траектории. Паук метнулся наружу, но зацепился, выбежал на изнанку, был молниеносно перевернут и накрыт. Наступив ногой на ручку сачка, дрожащими руками Керри отвинтил горлышко фляги и вытряхнул керосин на сачок. Затем, давя спазмы тошноты, оглохнув от собственного сердцебиения, выдернул из заднего кармана полулитровый термос, в который пинцетом с натянутым на губки ниппелем отправил одурманенную фалангу. Перед тем как закрыть пробку, слыша, как стучит и обваливается по гладким зеркальным стенкам, видя, как отражается, то сворачиваясь, то разбухая, то съеживаясь, барахтающийся паук, Керри вылил остатки керосина.
По дороге обратно он следит за тем, как вздымается и опускается вместе с его грудью и шагом звездное небо. Наконец он успокаивает дыхание. Он еще раз и еще проверяет, крепко ли завернута пробка. Крепко. Как бы не сорвать резьбу. Теперь его ждет спокойный сон. Завтра он займется делом.
Керри нравилась в азербайджанцах всегдашняя опрятность. Ранним утром в маршрутках строители, спешившие в столицу на работу, восседали в купленных на последние деньги новеньких костюмах и чистых рубашках, на коленях спортивные сумки со сменной рабочей одеждой и едой, все курят вместе с водителем, бодро переговариваются.
Город был разгромлен строительством еще больше, чем роскошью и нищетой. Мутная чалма пыли восходила над чашей ландшафта, если в полдень взглянуть на город с моря. А утром в еще прозрачном воздухе продвигались на стройплощадки бетонщики, штукатуры, каменщики, плотники, монтажники, чернорабочие, сожженные солнцем шеи проглядывали из-под безупречных воротничков, жилистые кисти рук с огромными от работы пальцами требовали работы из-под накрахмаленных ломких манжет…
На аэродроме Керри не обладал безраздельной властью и потому скрывал от подчиненных и военного начальства свое усугубляющееся знание языка. Постоянно его подмывало расспросить о том или ином слове, выражении, но он сдерживал себя: доставал из кармана блокнотик, в который вносил помету, чтобы потом самостоятельно разобраться со словарем или при случае расспросить кого-нибудь из торговцев на базаре. Базар был его университетом местной жизни, он пропадал на нем, как в музее, впитывая все, что попадалось на глаза: кожаный фартук сапожника, скрипучая дратва следует за шилом, в коленях зажата колодка, молоток усмиряет гвоздик в пятке, часовщик в будке то и дело ныряет вспученным взглядом в лупу; черный блеск глаз из-за гор фруктов, гиревые весы с мятыми алюминиевыми тарелками и суриковыми клювами гусаков равновеса, чайнички на прилавках, горстка колотого сахара на обрывке газеты, чурек, раскрошенный пендыр мальчик щепоткой подносит ко рту; продавец арбузов вынимает на ноже алую пирамиду мочки, возносит с восторгом: «Говорит Москва, показывает Азербайджан!»
Второй человек на всем аэродроме, знавший немного английский, был Марат. Родом из Гянджи, этот красивый крепкий резервист, фанат метательных ножей и старого оружия, с тоненьким голоском, звеневшим внутри его громоздкого облика, был ласковым телком, двадцати пяти лет от роду. Как и положено солдату, он вечно хотел есть и спать и скучал по дому. Стоило только беседе зайти в тупик, как он мечтательно взглядывал вверх и вспоминал свою маму (школьную учительницу, стоически преподававшую в нынешние времена никому не нужный русский язык):
— Ой, как кушать хочется! Вам не хочется? А мама сейчас, наверно, такие котлеты с рейханом жарит… Ай, какие котлеты, вы бы только знали! — причмокивал нежными губами Марат, поглядывая то в небо, то снова заглядываясь на свисавший с колена Керри блокнотный листок.
— А мне в такую жару совсем не хочется есть, — улыбался Керри.
— Мне жара безразлична. Я вот только подумаю про столовку, так сразу холодно делается, аж озноб бьет, потому что мне всегда хочется есть.
Марат очень смышленый, но весь, весь погрязший в легендах и мифах: турецкий сериал «Логово волков» о масонской ложе в Америке — вот его единственный источник знаний о мире. Время от времени спрашивает Керри: а правда, что Америка хочет стравить Азербайджан с Ираном? Он считает, что Иран помогает Армении. Именно иранцы помогли Еревану организовать прорыв на карабахском фронте. План американцев, по словам Марата, такой: Иран схватывается с Азербайджаном, Америка их разнимает и в результате захватывает обе страны.
Керри никогда с ним не спорил. Только улыбался.
Недавно Керри обнаружил, что у аэродрома на метеовышке, на телеграфных столбах селятся соколы. Наверное, по старой памяти: когда-то военные приваживали хищников для устрашения птиц, грозящих попасть в турбины.
В зной масса марева над бетоном сталкивалась, теснилась струями степного воздуха, которые скручивались над ней в оптический тоннель. Он то преломлял перспективу, то вдруг выплескивал под ноги миражи из дальних предгорий — трактор, осла, обрывки колеи, сарай, телеграфный столб или одичавшую собачонку, застывшую по грудь в золотистой жухлой траве; или заливал небом плиты.
Развлечений было мало, распорядок в основном переливал хозяйство из пустого в порожнее. Обучение в летной школе ограничивалось теорией, тренажерами и физподготовкой. Учебные полеты совершались дважды в неделю, были событием, на которое собиралось все население аэродрома, включая свору собак. Они сопровождали истребитель по рулежке стройным галопом и неслышным захлебывающимся лаем, заглушенным ревом движков. Полет состоял только из взлета, разворота над морем и посадки. Перед тем в течение часа инструктор что-то объяснял курсантам, жестикулируя рукой с зажатой в ней моделью истребителя.
В работы по аэродрому были вовлечены полтора десятка человек, всех вместе их можно было обнаружить только в обеденное время в столовой. Попытка под открытым небом настичь искомого человека для разговора пресекалась зноем, раций не хватало. На летном поле в постоянной видимости находились
