год и погиб. С тех пор и одна. И никого у меня не было...
— Никого? — аккуратно выбирая из банки ставриду в томате, машинально спросил Вениамин Александрович.
— Никого. Истинный Христос! Другие бабы, не все, но были и такие — не блюли себя. То с одним мужиком, то с другим схлестнутся. А я нет.
— Чего ж так? Живой о живом думает.
— Это так, да ведь надо не трепать себя. Чтоб уважали. Вот хоть и ты, узнал бы, что я вертихвостка, что сказал бы? — Елизавета пытливо прищурилась.
— Ну, конечно, легкомыслие не украшает человека.
— Вот то-то... А ты не хошь ли в баньку сходить? Пора бы уже, — что-то думая про себя, спросила Елизавета.
— С удовольствием.
— Ну, так и стоплю.
— Хорошо, а я пока погуляю.
— Погуляй, погуляй...
Медленно, очень медленно шло познавание деревенской жизни. Казалось бы, все на виду. И на самом деле все на виду. Но только внешнее проявление жизни, а что за стенами домов? О чем думают люди? Какими живут интересами? Каков их внутренний мир? Как узнать? Как сблизиться так, чтобы люди стали с ним откровенны? Ох, как нужно было все это Вениамину Александровичу, но сблизиться, запросто завести с ними разговор никак ему было невозможно. И все же он пытался. Как-то пришел к конторе колхоза ранним утром. Возле конторы стояло несколько машин. Шоферы сидели на лавках в скверике. Курили, толковали меж собой. Были тут и трактористы, и полеводы. И среди них Степан Тихонов.
— Чего ждете? — спросил его Вениамин Александрович. Спросил больше из вежливости, чтобы показать свое благорасположение, но тут же сразу вмешался Николай Медведев.
— О, все ему надо знать. Только ходит и выспрашивает. Ты кто, шпион? А может, Фантомас? А? Фантомас? — Мужики засмеялись. Медведев, одобренный этим смешком, еще больше завелся: — Нет, ты скажи, чего приперся сюда? Боб не посадил, а живешь?
Вениамин Александрович осуждающе покачал головой и отошел. Уходил и чувствовал, как мужики усмешливо глядят ему вслед.
Пробовал говорить с Сидельцем, но тот только одно и знал: «Скорей бы к Палаше, милый ты мой!» Подсел на лавочке к тетке Дуне, возле ее дома. И поговорил-то всего немного, каких-нибудь десяток минут, и сразу же о том стало известно. «Чего это ты к Дуняхе-то лезешь? — сказала дома Елизавета. — Чего тебе от нее надо? Или съезжать надумал?» Еле убедил, что просто так присел.
Теперь он старался больше подмечать, то какую-нибудь уличную сценку, то картинку природы, надеясь, что сюжет сам со временем придет к нему. В конце концов, можно на сельском материале написать и о любви. Тематически с заявкой расхождения не будет.
Побродив по полям и кое-что записав для памяти, он вернулся домой.
Его уже ждала баня.
— Воды горячей много, лей не жалей. Каменка каленая. Смотри, не ошпарься, когда поддавать будешь, — наставляла Елизавета, собирая ему мочалку и мыло. — Веник в предбаннике.
— Да я ведь не любитель париться. Собственно, больше в ванной мылся.
— Да что же это за баня без веника? Нет, ты уж попарься, чтоб потом всю грязь с кожи выгнало. А так что это и за мытье, — как всегда напрямую, что думала, то и сказала Елизавета.
— Ладно-ладно, попарюсь...
Как у многих в Кятицах, у Елизаветы баня топилась «по-черному». Вениамин Александрович разделся в предбаннике и, осторожно, стараясь не коснуться закопченных стен, сел на чисто вымытую широкую лавку. Оглянулся, потрогал пальцем стенку. К его удивлению, палец не испачкался.
От маленькой каменки, расположенной чуть выше пола, несло зноем. Вениамин Александрович почерпнул из бочки горячей воды и плеснул на каменку. И тут же камни словно взорвались, раздался гул, рокот, шипение, треск, и вся баня наполнилась мутным, горячим паром. Вениамин Александрович инстинктивно отпрянул, прижался к стене и тут же втянул голову, — раскаленным воздухом стало хватать за уши. Зато, когда пар разошелся по всей баньке, наступила размягчающая парная благодать. Вениамин Александрович поднял на лавку ноги, затем лег, заложив руки за голову. И в таком положении пробыл несколько минут. Затем, вспомнив, что в предбаннике лежит веник, поднялся и, приоткрыв дверь, достал его. После чего еще немного кинул горячей воды на каменку, и снова последовал взрыв, и снова горячей волной охватило его. И тут он стал похлопывать себя веником. Но от такого похлопывания ему стало неприятно. Жесткие листья царапали кожу, и он, отбросив веник и продолжая лежать, испытывал благостное состояние разнеженности и какого-то физического откровения. «А веник совершенно ни к чему, — думал он, — совершенно...» Потом он мылся, не жалея воды, не глядя, куда она льется, — не то что у себя дома, когда мылся в ванне. Обливался из шайки и чуть ли не вымахал всю бочку горячей воды. «Хо- ро-шо! — восторгался он. — Хо-ро-шо!» И это чувство восторженной чистоты облегченного тела не покидало его и в предбаннике.
Вернулся он домой посвежевший, распаренный, испытывая благостно-томное состояние.
— С легким паром тебя, — приветствовала его Елизавета.
— Спасибо, спасибо... Благодарю.
— Хорошо ли попарился-то?
— Хорошо, хорошо. Только мне не очень понравился твой веник. Жесткий, да и листва почти сразу вся осыпалась.
— Это почему же? Я на другой день после Петрова дня веники наготовила. Не может он осыпаться.
— Осыпался, осыпался. Но дело не в этом. Хорошо помылся. Боялся, что баня пачкается, а она чистая.
— Чего ей пачкаться? И лавка намытая, и дух чистый. Чего ей быть не чистой? А веник, чего ж это веник? — она прошла в баню и вскоре вернулась. — Да ты что, или никогда не парился?
— По совести сказать, в первый раз, — ложась на кровать, ответил Вениамин Александрович.
— То-то, я вижу, и веник нераспаренный. Ты никак сухим и настегивал себя?
— Какой дала.
— Ой, умру, — ахнула Елизавета, — кому сказать, так обхохочутся. Да его надо было кипятком обдать да подержать в тазу, чтоб размяк, чтоб лист отошел. Тогда баня-то березовым духом наполнится. Ах ты, право, бедолага-беженец... Ну да ладно, отдыхай. И так добро распарился.
Вениамин Александрович, испытывая незнакомое доселе чувство размягчающего томления, лежал в постели, разметав руки и ноги. Лежал и умиленно думал: «И в деревне могут быть свои прелести. Кому рассказать, что я был в бане «по-черному», не поверят. А если и поверят, то никак не примут всерьез, что я мог наслаждаться. И действительно, сам бы не поверил, если бы не испытал. Удивительно, весьма удивительно. Надо будет написать домой. Пусть Евгения посмеется...»
Когда он поостыл и сменил намокшую от пота рубаху на свежую и вышел в кухню, его ожидал сюрприз. На столе возвышался графин, окруженный тарелками с грибами в сметане и картошкой, залитой яйцами.
— Садись-ка, садись, Венимин Лександрыч, — улыбчиво сказала Елизавета. — Ну-ка, давай после баньки-то. После баньки сам бог велел, — усаживаясь рядом с Вениамином Александровичем, говорила Елизавета, наливая в стаканчики.
— Да ведь я не пью.
— А ты и не пей, а только выпей. Пьют-то пьяницы, а мы выпьем, — и чокнулась с постояльцем. — С легким паром тебя.
— Спасибо, только я, право...
— Пей, пей, чего там! — Елизавета сложила губы в трубочку, будто собиралась свистеть, медленно вытянула весь стаканчик мутноватой жидкости и стала быстро закусывать.
Вениамин Александрович отпил небольшой глоток, и, морщась, спросил:
— Что это?
— Самогонка, — просто ответила Елизавета. — Да ты пей, пей, лучше ее ничего нету. Чистая, с сахару.
