— Наивный человек, — рассмеялся Градов. — Думаете, если не будете угощаться, рабочим от этого станет лучше? Дорогой Олег Александрович, только для вас я вез эти гостинцы... Но чтобы совесть ваша была спокойна, Я могу дать рабочим две пачки «Казбека», две пачки сотрудникам и две пачки останутся мне. Справедливо?
— Давайте, снесу рабочим.
— Ну зачем же вам ходить? Сходит молодой человек, — глядя на Колю Николаевича, сказал Градов.
— Я могу их позвать, — ответил Коля Николаевич.
— Ну зачем же звать? — мягко сказал Градов. — Несите людям радость, несите.
В палатку вошла Шуренка:
— Идите обедать.
— А вы сюда, сюда, — энергично показывая на стол, ответил ей Градов и, когда она ушла, спросил: — Как работается?
— В начале правобережного много марей, — ответил Мозгалевский.
— Да, этот участок вообще заболоченный. Пойма. Ну что ж, дренаж и полутораметровую насыпь...
— А где вы возьмете материал?
Градов достал из полевой сумки карту.
— Здесь проходит трасса. — Он ткнул коротким пухлым пальцем в красную извилистую линию. — А в шести километрах сопки. Не так уж велика дальность возки.
— Не верьте карте. Не шесть, а все девять будут.
— Прекрасно. Тогда надо обратить внимание на реку, на гравийно-галечные косы. Что думают об этом геологи?
— Гравийно-галечные косы — это слишком мало...
— Конечно, но дорогу все равно придется строить на правом берегу, так что и косы пригодятся... Напрасно Костомаров возится с пойменным вариантом. Но бог с ним. Как все же я рад вас видеть во здравии. — Он чокнулся и выпил. — Какой вы проделали путь! Для ваших лет это подвиг. Мокнуть, тащить на себе лодки, рисковать жизнью — это героизм. У вас крепкое здоровье. Герой, честное слово, герой!
— Какой там герой, — махнул рукой Мозгалевский.
— Самый настоящий. У вас человек утонул, а где смерть, там и героизм...
— Не понимаю, зачем вы все это говорите, — недовольным голосом сказал Мозгалевский.
Распахнулся полог, и вошел Коля Николаевич:
— На смех подняли, говорят: как не перевернулся самолет от двух пачек.
— А вы сказали им, что папиросы мои и что я мог их и не давать?
— Что ваши, я сказал, а что вы могли их и не давать, скажите сами. Вас, Олег Александрович, требуют.
Мозгалевский вздохнул и вышел.
Утром Градов улетел к Костомарову. А мы стали готовиться к переезду. Геологи и Зацепчик остаются здесь. Геологам надо бурить, делать закопушки, копать шурфы. Зацепчик не успел снять план в горизонталях и поэтому остался для досъемки.
— Алеша!
— Да, Тася!
— А ты разве не мог бы остаться вместо Зацепчика?
— Конечно, нет. Он инженер, а я техник. А почему ты спрашиваешь?
— А ты не понимаешь?
— Понимаю...
— А что ты понимаешь? Скажи...
— Мне не хочется расставаться.
— Да? — с радостью спросила Тася.
— Да. Но почему ты радуешься?
Тася смеется:
— А ты не догадываешься?
— Догадываюсь, но ты не о том думаешь.
— О том, о том... Это ты не о том говоришь... А я о том... Ну до свиданья. Я рада, что тебе не хочется расставаться.
Ну что ей сказать? Я махнул рукой и пошел к берегу.
И вот я снова в лодке, и впереди меня на веслах Мишка Пугачев и Афонька. Опять мы трое, опять вместе. Но что-то за эти дни изменилось. Нет уже простого единения, какое было раньше. Теперь мне достаточно сказать только слово, как они уже беспрекословно подчиняются. Называют меня на вы, Алексеем Павловичем. А жаль. Зачем это?
За последние дни Элгунь обмелела, перекаты тянутся, тянутся, и нет им конца. Днище лодки скрежещет о гальку. Рабочие уже в воде. Прыгаю и я. Вода холодна. Прохожу несколько шагов, и нет терпения. Ноги заходятся.
— Неладно это, неладно, — не попадая зуб на зуб, говорит Афонька, — вода, она если не сейчас, то потом даст себя знать.
Я молчу. Толкаю лодку в корму и стараюсь, как всегда, думать о чем угодно, только не о том, что мучает. Так легче. По сторонам от Элгуни сопки. То зеленые, то рыжие, то красные...
Едем дотемна. Пристали к галечной косе, разожгли костры, поужинали. И спать, спать.
А утром опять в воду. Светит солнце, желтеет галька, сверкают от ударов весел брызги, течет с мокрой одежды вода. И никак не согреться. Холодно. С большим трудом добрались до речонки Мкуджи. Здесь будет новый лагерь.
Люди ожили, забегали, застучали топоры, запела пила, затрещали деревья. Мы расположились на высоком обрывистом берегу. На противоположном — большая галечная отмель. За нею — ровная, словно подстриженная под гребенку, тайга.
Подо мной Элгунь. Глухо шумит она. Высоко над нами летят гуси. Я провожаю их взглядом, потом смотрю на реку — и не верю своим глазам. К нам сверху, один за другим, быстро идут два бата. На переднем стоит Костомаров. Он ловко направляет бат длинным шестом. На его голове платок. Я не гляжу на второй бат. Мне нет никакого дела до второго бата. Я кричу, кричу что сеть силы и бегу навстречу.
Костомаров ловко завернул шестом, и бат ткнулся в берег рядом с нашими лодками.
— Здравствуйте, Коренков! — говорит он.
— Здравствуйте, Кирилл Владимирович... — Я вижу его прямой, раздвоенный подбородок, вижу обострившиеся скулы.
— Надеюсь, все в порядке? — спросил он, легко взбегая на крутой берег.
— Если не считать того, что утонул Бацилла.
— Сам виноват. Как здоровье Олега Александровича?
— Немного ослаб...
— Ослаб? Это плохо. Зайдите через полчаса.
— Хорошо.
Я зашел через полчаса.
В палатке шло совещание. Вернее, это было не совещание, а сообщение Костомарова. Пойменный вариант отпадает. Слишком много марей, провальных озер. Да и нет вблизи строительных материалов. Надо возить километров за двадцать. Где-уж тут...
— Это все задокументировано? — спросил Мозгалевский.
— Нет. Но настолько очевидно, что документы, полагаю, не нужны, — ответил Костомаров.
— Это вам очевидно, но в Ленинграде потребуют...
— Ну, если время останется, можно и задокументировать. Я вообще-то склонен думать, что инженеру надо верить. Но не будем отвлекаться. Правобережный вариант тоже отпадает. Сравним: с правого берега в Элгунь впадает на восемь проток и три реки больше, чем с левого. И еще, если переходить на правый, то надо сооружать через Элгунь два мостовых перехода, потому что вся трасса у второй и четвертой партии идет по левому берегу. Так что нам сам бог велел принимать левобережный вариант...
