случая, чтобы обагрить свои руки кровью.
— Го-го-го-го! — захохотал Соснин. — На трусливого много собак...
— Сам вы собака! — крикнул Зацепчик. — Алексей Павлович, умоляю, дайте ружье. И вообще, давайте установим по ночам дежурства.
После этого наступила тишина, и все внимательно посмотрели на него. Он сидел, сунув руки меж колен, по щеке у него текла слеза.
— Да вы что, голубчик, Тимофей Николаевич, в самом деле боитесь? Ну как вам не стыдно... Это же малодушие. Ну успокойтесь.
— Малодушие? А почему он на меня так пристально смотрит? Почему у него хищный взгляд?
— Да это вам кажется... Ну, если хотите, я могу его отправить вниз...
— Нет, нет, этого делать нельзя. Он догадается, почему его отправили, и накажет своим партнерам, чтобы они рассчитались со мной... И вообще, я прошу вас всех, не говорите, даже виду не подавайте что я... что здесь произошло.
Ложась спать, Зацепчик положил рядом с собой мое ружье. Оно заряжено. Но не дробью и не жаканом, а бумагой. Пусть стреляет.
И что же, ночью он выстрелил. Переполох был страшный.
— Он лез, уверяю вас, он лез! — кричал Зацепчик.
— Пошли вы к черту! — кричал Мозгалевский. — Никого не было. Это я выходил до ветру. Вы могли меня убить, черт подери!
Как хорошо, что я зарядил патрон бумагой.
— Сейчас же отдайте ружье! Алексей Павлович, возьмите ружье! — кричал Мозгалевский.
Зацепчик отдал ружье, но я видел: он положил под одеяло топор.
— Отдайте топор, — негромко сказал я.
— Что?
— Отдайте топор.
— А, вы с ними? Я давно замечал, что вы с ними. Недаром вас они и не трогают. И не угрожают!
Я замолчал. Что с ним спорить?
А утром мы с Зацепчиком распрощались. Прилетела «шаврушка».
— Чем обрадуете нас? — спросил Мозгалевский.
Летчик был молод и беспечен.
— Письма вам привез. Я ведь только мимоходом.
— Ах, вот как... Ну что ж, спасибо и на этом. Но вот у меня к вам какая просьба. — И Мозгалевский что- то стал тихо говорить летчику.
— А что, давайте. Отвезу, — весело сказал летчик.
Мозгалевский быстро ушел в палатку к Зацепчику. Через полчаса Зацепчик с чемоданом в руке влез в «шаврушку».
— Была без радости любовь, разлука будет без печали, — громко сказал он и отвернулся от нас.
И тут я подумал, что вся эта история с Резанчиком — просто ловко разыгранный фарс. Не захотел больше работать в тайге Зацепчик и сбежал.
— Шкурник! — крикнул я.
— Точно! Марш, марш! Гуд бай, как говорят французы.
И вдруг нам всем стало весело. Мы смотрели на Зацепчика и смеялись.
— Давай, давай, проваливай! — кричал Коля Николаевич.
— Угрястый шкурник! — кричал я, зная, что теперь меня Мозгалевский не одернет и не запретит обзывать Зацепчика любыми словами. — Угорь!
— Точно! Угорь!
— Жалкие люди, — покачивая головой, усмехался Зацепчик.
— Сам дурак! — кричал Коля Николаевич.
Мозгалевский смотрел на всю эту сцену и смеялся.
Летчик влез в кабину, помахал нам рукой, и «шаврушка» пошла по течению. Потом развернулась, набрала скорость, оторвалась от воды.
Часа через полтора Зацепчик будет в Комсомольске, но я ему не завидую. Как бы ни было трудно, все равно здесь хорошо, и лучшей жизни мне не надо.
— Леша! Вставай, Лешка! — кричит Коля Николаевич. Я высовываю из-под одеяла голову и смотрю на него. — Да не на меня, в дверь смотри!
Снег. Сколько снега! Всё в белом. Из палатки я вижу дальние сопки и противоположный берег. Но я не узнаю их. Быстро надеваю сапоги, бегу и, ослепленный белизной, замираю. На деревьях снег. Каждое дерево стало белым, каждая ветвь — пуховой. И все это искрится, сверкает, радуется. А на сопках снег то белый, то голубой, запавший в ложбины, то ярко-розовый от лучей взошедшего солнца, и какая теперь стала красавица Элгунь — смуглая, в белом кружевном воротничке. Как все изменилось! Воздух словно вымылся, стал чистым, прозрачным. И только сейчас я понял, как надоела мне осень, с грязью, с дождями, со слякотью. И какая чудесная штука снег. Как он все освежает! Какой везде порядок!
Сегодня мы перебираемся на следующую стоянку. Идем налегке. Соснин часть груза должен отправить на батах, другую — на оленях. Но оленей пока нет. Нам ждать незачем, и мы уходим. Идти десять километров. Взяли с собой только лепешки и чайник.
Идем за Мозгалевским. Идем долго. Тайга густа, но вот деревья начинают редеть, все больше появляется меж их вершинами голубых прогалин, и уже слышится шум идущего поезда. Так может шуметь только Элгунь. Вот и она!
— Стреляйте, Алексей Павлович, стреляйте, — говорит Мозгалевский. — Соснин где-нибудь тут остановился.
Я стреляю. Эхо, как мячик, отскакивает от сопок, от берега, от леса, — но в ответ — ничего. А уже смеркается.
— Странно, — говорит Мозгалевский. — Странно... Видимо, придется здесь заночевать.
Отошли немного от реки, выбрали место у большой валежины. Развели костры. Шуренка подвесила чайник. И вот уже все улажено. Как будто так и должно быть. И не беда, что нет палаток. С трех сторон горят костры, а мы сидим в центре, и нам тепло, даже жарковато. Закипает чайник, достаем из карманов лепешки. И ничего нет более вкусного, чем этот чай с дымком вприкуску с пресной подгорелой лепешкой.
Темно. На черном небе ярко горят звезды. Белые искры летят от костров к вершинам деревьев, и кажется — это они становятся звездами. Вокруг нас тьма. Но она не страшит. Даже как-то уютнее с нею. Пора готовиться ко сну. Нет ни одеял, ни подушек, ни матрацев. Но можно и без них. Для этого надо только побольше нарубить еловых и сосновых лап. На них спишь, как на пружинном матраце. С боков обогревает. Тепло... Утром Мозгалевский меня и Колю Николаевича послал вверх на поиски Соснина. Покотилова — вниз.
Мы идем берегом. Он обрывист, скалист. Иногда приходится сворачивать в лес, а в лесу такой чертолом, что не знаешь, куда и податься. Но идти надо, и мы продираемся сквозь завалы, сцепления кустов, болота. Шли, шли, и вдруг потянуло дымом. В распадке, меж двух скал, приткнулись у ручья палатки.
— Го-го-го-го-го! Стыд, срам и позор! Изыскатели, и заблудились.
— Смешки? Где было приказано разбивать лагерь? А ты куда забрался? Ох, борода! Сто?ишь ты мне здоровья и еще двух нервов, попадет тебе от Мозгалевского, — сказал Коля Николаевич.
— Брось ты, — встревожился Соснин. — Я правильно стал, это вы заблудились.
— Ладно, спорить некогда. Отправляйся берегом, натолкнешься на наших. Учти — голодные. А если голодные, то злые.
— Батурин! — крикнул Соснин, и из палатки вышел эвенк. Был он высок, широкоплеч, с плоским, как тарелка, лицом. — Давай быстрее вниз, увидишь наших — веди сюда.
Вслед за Батуриным вышли из палатки еще два эвенка. Он что-то сказал одному из них, и тот, быстро сбежав к берегу, сел в оморочку.
