ним... Да-а... Пыталась настичь. Но Лыков завел эту личность в такое место, что сразу отделался. Прыгнул с обрыва и, представь себе, тридцать метров летел по воздуху... — Он подмигнул Батурину.
— Что же это за личность такая? — произнес Батурин. — Если только кто из ваших рабочих...
Лыков удивленно посмотрел на эвенка. Охотник раскуривал угольком трубку. Он сидел на корточках, и лицо у него было, как всегда, непроницаемое.
«Тот это или не тот? — подумал Лыков и решил: — Не он. Иначе зачем бы ему прятаться?» И тогда, повеселев, несколько хвастливо заявил.
— На Малом хребте я видел такого шатуна... Жаль, ушел он.
Батурин еле заметно улыбнулся, но тут же склонил голову и уставился на огонь печки. Тяжелое подозрение опять завладело Лыковым. Он отвернулся лицом к стене и уже больше не вмешивался в разговор.
На печку выплеснулась из чайника вода.
Стали пить чай. Лыков прислушивался к разговору, но больше о происшествии не говорили, и он успокоился.
Проснулся он на другой день поздно. В зимовке было тихо. На окнах сверкал иней. Изыскатели ушли на работу, Батурин собирался в тайгу.
— На сохатого? — дружелюбно спросил Лыков.
— Нет, в обратный путь. — Батурин встал. — Палки ваши я подобрал. Тут они, у зимовки.
— Так чего ж ты прятался? — шепотом, дрожа от стыда и удивления, спросил Лыков.
— Иначе нельзя, Кирилл Владимирович наказал следить за вами, потому мало ли что может случиться в тайге, да велел, чтоб я незаметно шел. Вот я и следил украдкой, издали. — И, помолчав, добавил: — А гора была совсем малая, со страху вам, верно, показался обрыв большим. — И, вскинув карабин, Батурин вышел из зимовки.
Нет, не смог Лыков восстановить свой авторитет. Больше того — всем стало известно, как он шел, вернее — не шел, а трусливо удирал от Батурина и хвастался в зимовке. Не меньше недели изыскатели потешались, рассказывая, уже с добавлениями, как во второй раз струсил Лыков.
Мы с Колей Николаевичем вышли от него.
— Ну и сопля, — сказал Коля Николаевич. — Неужели Ирина могла такого любить?
— Такого она не любила...
— Это верно. — Он помолчал и сказал: А все же непонятно, как это так, в самый ответственный момент снять с работы начальника партии, будто нельзя через месяц разобраться в этом деле. Был бы Лавров ни за что бы не отпустил.
— А откуда стало известно в штабе про их любовь?
— Верно! Какая же это гнида сообщила? — всполошился Коля Николаевич. — Не иначе — радист.
Радиста Валерия Лукина мы не любили. Это был парень чванливый, почему-то ставивший себя выше нас, не говоривший, а пренебрежительно выцеживавший сквозь зубы каждое слово. У него росла какая-то жиденькая рыжеватая апостольская бородка. Вместо того чтобы стыдиться ее, радист кичливо говорил, что он на несколько поколений дальше ушел от обезьяны и что тот, у кого густая волосня, куда как близок к своему предку.
— Идем к нему! — загорелся Коля Николаевич,
Радист сидел за приемником, с наушниками на голове.
— Куэсэль! Куэсэль! — повторял он непонятное слово, не обращая на нас внимания.
— Слушай, — сказал Коля Николаевич и тряхнул его за плечо.
— Уйдите вон, — сквозь зубы сказал Лукин. — Я работаю на коде...
Вряд ли мы послушались бы его, если б не увидели в окно Ирину.
Она еле шла. Глубоко запавшие глаза смотрели устало и безучастно. Мы выбежали:
— Ирина, где ты была?
— Далеко...
Сегодня страшный день. Я даже не знаю, с чего начать... Последний раз я видел Ирину часа за три до ее смерти. Она сидела на пороге и неотрывно смотрела вдаль. И настолько ее взгляд был пристален и глубок, что мне даже показалось, будто она видит что-то за тысячи километров.
— Здравствуй, Ирина! — сказал я.
Она не ответила.
— Что с тобой? Почему ты не отвечаешь?
Не сразу она посмотрела на меня. Словно ей надо было сделать какое-то усилие, чтобы оторвать взгляд от той дали и увидеть меня.
— Алеша... — Она слабо улыбнулась. Было в ее улыбке что-то растерянное и грустное.
— Где ты была эти дни? — спросил я.
Тетрадь двадцать восьмая
— В тайге.
— Одна? Ночью? Все три дня?
— Это не страшно... — И она опять стала смотреть вдаль, поверх горных хребтов, леса, в сторону юга.
— Куда ты смотришь?
Она оживилась:
— Если очень пристально смотреть, то можно увидеть его. Ты скажи ему, что я его видела. Он был очень далеко от меня, но я смотрела ему в глаза.
Я понимал, что она говорит о Костомарове, и все же спросил. «Про кого ты говоришь?», потому что это было за пределами разума.
— Про Кирилла...
— Ты нездорова.
Она ничего не ответила. Я вернулся домой и наказал Тасе, чтобы она пошла к Ирине. Это было в час дня, а и четыре ее не стало.
Тася рассказывала так.
— «Ты, может, есть хочешь?» — спросила я ее.
«Я даже запахи не могу выносить. Мне тяжело от них. Я ни чего не могу есть», — ответила Ирина.
«Ты в положении? Я слыхала, так бывает...»
«Откуда я знаю?.. Но у меня очень болит голова и тошнит».
«Ты, наверное, в положении».
«Очень прошу, помолчи».
Я молчала долго и хотела уже уйти, как Ирина заговорила:
«Во всем виновата только я. Ты не знаешь, что для него значит скальный вариант».
«Но работа почти кончена, так что скальный вариант сделан, — сказала я, — и волноваться не стоит...»
«Когда он уезжал, очень просил Олега Александровича защищать скальный...»
«Тем более...»
«Никто, кроме Кирилла, не может защитить скальный...»
«Ты зря так расстраиваешься. Приедешь в Ленинград, и все будет хорошо... Ты так изменилась, даже глаза запали...»
«У меня очень болит голова», — как-то безнадежно устало опять сказала Ирина.
«Надо тебе отдохнуть. Поспи...»
«Я много ходила... Я все время ходила, даже ночью...»
«Какие у тебя громадные валенки...»
