Смеляков полез в карман, говорит мне:
Что смотришь, думаешь, я оттуда орден Ленина достану?
У него орден Ленина стал пунктиком: трижды ему давали «трудовика» и ни разу- Ленина. Вынул из кармана только что вышедшую свою книжку «День России»:
Этот Шиферович совсем ох…л: хочет, чтоб я ему посвятил стихотворение «Русский язык»!
Заговорили о том, кто под каким знаменем идет. Ради нелепости я сказал:
А я иду под знаменем Алигер!
Смеляков от неожиданности даже уронил вилку в тарелку:
А что, у Алигер есть какое-то знамя? – И сам же ответил: – По-моему, это не знамя, а свернутый флажок, с которым стоят на переезде, когда поезд уже прошел…
ВИНОКУРОВ
Женя, я тебя выдвину на Государственную премию,- говорит Смеляков поэту Евгению Винокурову,- тебе ее, конечно, не дадут, но пошумишь ты здорово!
АВИАЦИЯ
Узнав, что я пошел работать в авиационный научно-исследовательский институт и участвую в испытаниях самолетов, Смеляков заметил:
Там дерьма не держут.
НЕ ПОМОЖЕТ
Рассказывал Владимир Бушин, работавший в редакции журнала «Дружба народов», когда Смеляков заведовал там отделом поэзии. Главный редактор журнала Василий Смирнов решил посоветоваться с Ярославом Васильевичем:
А что, если мы в одном из ближайших номеров напечатаем подборку стихов еврейских поэтов?
Мы можем их напечатать,- ответил Смеляков,- но и после этого все равно не перестанут считать тебя антисемитом.
У ПАРИКМАХЕРА
Смелякова стрижет знаменитый цэдээловский парикмахер Моисей Михайлович. А Ярославу Васильевичу только вручили Государственную премию СССР за книгу стихов «День России». Указывая на медаль, он говорит:
– А знаешь, Моисей, она золотая!
Ах, ах! Что вы говорите! – восхищается парикмахер.
Да, золотая. И знаешь, что я с ней сделаю? – развивает мысль Смеляков.
Интересно – что, Ярослав Васильевич?
Отправлю в Израиль. Там же идет война. Им нужно золото.
Парикмахер ничего не ответил, замолк и необыкновенно молча достриг Смелякова, а занявшему место следующему клиенту сказал:
Вы знаете, кто это был? – И сам ответил: – Это был Ярослав Смеляков! Большой поэт и большой интернационалист!
НОВЫЙ цикл
Получилось так, что Смелякову в короткий промежуток времени вручили подряд несколько наград: орден, госпремию, еще орден…
Из Кремля не вылезаю, – гудел в ЦДЛ Ярослав Васильевич. И посылал по обычному адресу не понравившихся ему собутыльников. Его попытались осадить, но он еще более разошелся. Прибежал администратор Аркадий Семенович, маленький, с пронзительным писклявым голосом:
Ярослав Васильевич, хоть вы и большой поэт, но мы не позволим вам оскорблять писателей!
Смеляков смерил взглядом небогатырского вида администратора и изрек:
А тебя я сейчас возьму за шкирку и выброшу в форточку!
Олег Дмитриев, сидевший за соседним столиком, потирая руки, заметил:
Да, против двух «трудовиков» и госпремии Ар-кашка не попрет!
И действительно, Аркадий Семенович удалился, а кто-то из пожилых литераторов сказал:
На характере Ярослава, конечно, сказались его отсидки и финский плен. – И тут же добавил: – Но и до этого он был точно таким!
На месте Аркадия Семеновича возник директор писательского дома Филиппов и, сдерживая себя, твердо выдал:
Ярослав Васильевич, вам надлежит немедленно покинуть помещение Центрального Дома литераторов!
Смеляков ничего не ответил, встал, подошел к буфету, купил у Муси самый роскошный бисквитный торт, быстро надел его на голову невысокому директору да еще сделал смазь кремом по лицу. И сел на свое место, продолжая много выпивать и слегка закусывать.
Филиппов побежал отмываться на кухню и, отмывшись, вновь возник у смеляковского столика:
Ярослав Васильевич, как будем поступать? Милиция или психиатричка?
Смеляков сразу сообразил что альтернативы не будет и, поскольку хорошо знал, что в милиции бьют, мрачно ответил:
Психиатричка.
Приехали санитары, забрали. В больнице он пробыл две недели и написал прекрасный цикл стихотворений…
Такие вот воспоминания у меня о Смелякове. А иное не запомнилось. Есть еще несколько стихотворений. Ими и закончу
ПЛАСТИНКА
Пластинка тонкая измялась, я осторожно распрямлю ее затертую усталость – я этот голос так люблю.
Пусть под иголкой чуткой снова спираль совьет осенний день, на тротуаре Кишинева сутуло-кепочную тень.
Паркет студенческого клуба, ломтями солнце на полу, лучи, дробясь, щекочут губы, и в полном зале я в углу.
Читал стихи поэт суровый, угрюмо, без игры читал. Во мне ж мое кипело слово, как будто плавился металл.
Меня как будто бы не стало, слова упали, леденя, когда в тиши большого зала внезапно вызвали меня.
Иду в застиранной тужурке на сцену, в сбитых башмаках… Как гордо, трепетно и жутко стоять всего в пяти шагах
От настоящего поэта – впервые вижу, рядом, вот. Он говорит:
Читай всем это! – и мне мои стихи дает.
И я читаю, забывая себя, его и целый зал, а он встает, перебивая:
Я тоже так бы написал!
Я в общежитие вбегаю, в ботинках прямо на кровать, лежу, сияю… Жизнь какая меня крутнет, откуда знать?
Но этот голос из железа как бы во мне меня открыл, он словно душу мне надрезал и слово кровью
