— Придурки! — время от времени восклицала она без всякого повода.
Мы не принимали это на свой счет. Она обращалась непосредственно ко всему человечеству, и это нас несколько успокаивало.
Жалобный скрип кресла-качалки и бросающийся в глаза весьма почтенный возраст Чокнутой Наны Мэгз вызывали у тех, кто изредка заглядывал к нам, подо зрение, что она нуждается в более внимательном присмотре. Но не могло быть ничего более далекого от истины. Просто она предпочитала собственное общество любой компании.
Не могу сказать, что временами она превращалась в неуравновешенную старую каргу. Она все время была раздражительной, капризной, взбалмошной старой каргой. Глаза не успевали уследить за ее проворными ручками — она утверждала свою правоту кулаками с белыми, как у скелета, костяшками, и даже если вы были уверены, что правы, чувствительный подзатыльник давал вам понять, что это далеко не так.
С Альфредом она бывала добра и нежна, и ему, вероятно, казалось, что она ничуть не изменилась. Внешность давала совершенно превратное представление о ее характере. Да, конечно, она была маленькой, хрупкой, аккуратной старушкой, но вместе с тем жесткой, как задубевший от мороза ботинок. Черты ее лица, судя по фотографиям в старом альбоме, который то и дело извлекался на свет, были когда- то чрезвычайно утонченными, а кожа гладкой и белой как алебастр, но под действием времени она растрескалась и сморщилась. Волосы, в юности густые и пышные, черные как вороново крыло и ниспадавшие до пояса, исчезли, превратившись в редкие растрепанные пряди, не скрывающие усеянные веснушками проплешины.
Она носила черные викторианские платья с белыми кружевами, которые с годами приобрели оттенок выцветшей на солнце сепии, и сама стала морщинистой, жилистой, сгорбленной, покрытой пигментными пятнами ведьмой, какие часто являются детям в ночных кошмарах. В тот самый момент, когда взгляд ее слезящихся глаз впервые остановился на мне, я с ужасом понял, что она избрала меня своим любимцем.
Эта привязанность повлекла за собой целый ряд тягостных последствий. Я стал тем ребенком, в чьи обязанности входило желать ей доброй ночи, в то время как остальные дети разбегались во все стороны, вопя: «Чокнутая Нана Мэгз! Спасайся, кто может!»
Кроме того, я был удостоен чести читать ей вслух по вечерам. Она предпочитала в качестве снотворного какой-нибудь невообразимо сентиментальный вздор из приобретенных у букиниста дешевых замусоленных книжонок. Но это было не самое худшее. Она настаивала, чтобы при чтении я сидел у нее на коленях, где уже совершенно невозможно было спастись от прокисшего тошнотворного запаха, характерного для человека, который чуточку запоздал с переходом в мир иной.
Но если ее физиономия расплывалась в беззубой улыбке, то казалось, что весь необъятный мир весело ухмыляется тебе, и тебя внезапно охватывало ощущение счастья. Именно поэтому я так скорблю о ней. Мэгз не заслужила той смерти, что выпала на ее долю. Какой угодно, только не такой!
Хелена де Марко и ее дочери
Гостиная была очень длинной, а потолки — высокими, так что в дальнем конце комнаты соорудили второй камин. В этом уголке, среди полок с книгами, каждый мог выбрать развлечение по вкусу — смотреть телевизор или слушать радио. При этом, естественно, завязывались битвы диванными подушками и споры по поводу того, чья очередь вставать и переключать программу.
В эту компанию входили Хелена, единственный ребенок Альфреда и Мэгз, муж Хелены, Винсент де Марко, и дети. Хелена в то далекое время была одной из тех по-настоящему красивых женщин, которые будто светятся изнутри. Поэтому я не могу осуждать отца за то, что он переспал с ней. Если бы мне было столько же лет, сколько ему, я сделал бы то же самое.
У нее были длинные черные волосы — такие же, как у ее матери когда-то; она зачесывала их наверх и завязывала «хвостом», вплетая множество веселеньких разноцветных ленточек. Хелена придерживалась правила: ни за что не надевать одну и ту же вещь дважды, и ее наряды, к несчастью, всегда являли нам последний писк моды, каким бы кошмарным и неуместным он ни был. Но недостаток вкуса возмещался ее умением подать самый банальный «писк» с таким блеском, что вы остолбеневали.
Взгляд ее в то время — да и сейчас — порой подолгу задерживался на вас. К сожалению — а может, и к счастью, как посмотреть, — мой отец был одним из «тех единственных», кого она одарила своим вниманием. Бедняга даже не успел понять, что произошло.
Ее дочери, Ребекка и Виктория, были близняшками и унаследовали материнскую красоту, поделив ее на двоих. Дурнушками я бы их не назвал, но никогда не считал привлекательными и, должен признаться, был порядком удивлен, когда к ним зачастили поклонники. Они не представляли собой ничего особенного.
Не могу сказать, что я остался безутешен по поводу того, как сложилась их жизнь. Просто над некоторыми людьми, по-видимому, с самого рождения сгущаются тучи. Однако я исполняю свой долг и каждый год возлагаю цветы на могилу Виктории в день ее смерти, а также на Рождество и на Пасху, как подобает примерному приемному брату.
Винсент де Марко
Самый ненормальный из всей компании был, пожалуй, Винсент. Профессиональный художник с типичным для людей этой профессии темпераментом, он безнадежно заблудился в своем двухмерном мире. Того, что не было изображено на холсте, для него не существовало. Возможно, по этой причине он запирался на целый день в своей мансарде, хотя лично я в этом сомневаюсь.
Он возвышался над землей на шесть футов, четыре дюйма и, худой до прозрачности, покачивался, как змея под дудку заклинателя, удерживаясь на ногах исключительно благодаря своей способности принимать желаемое за действительное. Его глубоко посаженные серо-голубые глаза непрерывно шныряли туда-сюда под густыми седеющими бровями — особенно в тех случаях, когда он оказывался в центре внимания. Похоже, он с самого рождения ни минуты не находился в покое, так как просто-напросто был не способен достичь этого состояния и постоянно испытывал тик, спазмы и судороги различной интенсивности.
Даже его картины были полны движения. Мне случалось видеть, как он работает над двумя или тремя холстами одновременно — очевидно, для того, чтобы не задумываться всерьез над чем-то одним. Разумеется, вся эта активность губительно сказалась на его организме, износив мускулатуру и высосав жизненную энергию. Винсент проводил много времени во сне, засыпая в любом месте, как только представится возможность. На всякий случай он не расставался с пижамой — вдруг удастся поспать. Даже в те редкие дни, когда он покидал родную обитель, можно было быть уверенным, что под выходным костюмом у него надета пижама.
Бобби де Марко
Мой приемный брат Бобби де Марко — подлец, врун и подонок, и это далеко не все, что можно о нем сказать. Он — я готов подтвердить это в судный день — законченный негодяй, подлая коварная змея, предатель, коллаборационист, Иуда, Квислинг, изгой и червяк, враг цивилизованного общества «нумеро уно», с какой стороны ни посмотреть, кровавый ночной кошмар всех вдов и сирот, монстр и бурбон, но это мое сугубо личное мнение. К тому же он хладнокровный, расчетливый, злобный, невменяемый маньяк. Убийца, одним словом.
