Сохранившиеся наброски приоткрывают нам искания Леонардо. Здесь и галопирующий конь, и стоящий неподвижно, в спокойной позе. Здесь целый ряд зарисовок с самой тщательной отделкой деталей, зарисовки отдельных частей лошади, ее крупа, ног, морды в различных смелых поворотах.
Он работал над набросками для будущего памятника с неутомимою настойчивостью, и в них все совершеннее, все глубже вырисовывался образ. Месяцы проходили незаметно; художник чувствовал, что работа затянется не на один год, но это могло пугать только нетерпеливого заказчика, а не творца «великого колосса», — он должен достигнуть возможного совершенства в передаче движения.
Памятник изображал коня и человека, и образ человека был очень сложен. Ведь это Сфорца — грубый солдат без совести и чести, готовый продать лучшего друга; Сфорца — хитрый, как лиса, достигший власти отвагою и злодеяниями, авантюрист и осторожный правитель, тиран, надевавший когда надо личину благодетеля страны и народа. Эта двойственность натуры увлекла художника.
Леонардо постигал всю силу талантливого разбойника, и в душе его родились одновременно два образа Франческо Сфорца: один — величественный полководец, спокойно проезжающий с сознанием собственной силы после славной победы под восторженные крики солдат, и это был первый проект памятника.
Другой проект — более смелый, и Леонардо, первый наездник Италии, с особенной любовью останавливался на нем. Франческо должен был не спокойно гарцевать на коне, а нестись в самый центр сражения. Рассвирепевший конь и разгоряченный битвою всадник — как бы одно существо — летят вперед со страшной стремительностью. Лицо Сфорца — огонь; он весь — порыв, как и его пламенный конь. Вперед, все вперед, попирая поверженного врага, уносясь навстречу новой битве!
Нужно было самому обладать исполинской выдержкой, обладать исключительным философским спокойствием и ненарушимым хладнокровием, чтобы выносить беспрерывные требования Лодовико Моро. Часто Леонардо казалось, что было бы лучше, если бы этот миланский повелитель поменьше проявлял к нему свою благосклонность. Казалось, тиран не может без него жить — флорентийский художник был ему необходим каждую минуту.
Кроме регента, его терзал герцог Джан-Галеаццо. Больной и жалкий в своем бессилии, постоянно пренебрегаемый всесильным дядей, он хватался за Леонардо, как за единственное спасение:
— О мессэре, вы для меня — как свет во мраке… Вы один постигаете тайны природы, смысл жизни и тайны человеческой души… Поддержите меня… научите, как жить, как быть отважным и решительным… Я боюсь дяди, боюсь своих слуг, друзей, кажущихся мне затаенными врагами, я всюду вижу измену и стремление меня извести…
И Джан-Галеаццо, чтобы забыться и отвести душу, приходил к Леонардо, смотрел его работы, расспрашивал о планах, интересовался, как устроил свое жилище флорентийский мастер.
Нельзя ни на миг быть уверенным, что удастся без помехи работать. Совершенно неожиданно и в любой час являлся к Леонардо посланный от Лодовико Моро:
— Извольте следовать за мною к его светлости, мессэре…
Опять «его светлость»!
Художник с досадою бросал начатое дело и шел во внутренние покои дворца. Ну конечно, опять разговоры о празднике… Ни одно празднество не могло обойтись без флорентийского художника. Леонардо должен был придумывать костюмы для моресок, балета и карнавального торжества, расписывать декорации и триумфальные арки, сочинять канцоны[27] и услаждать герцогский слух игрой на лютне. Лодовико находил его ум оригинальным, его беседы — интересными. Никто не мог заменить ему Леонардо. И художник стал, помимо своей воли, необходимым герцогу…
Был мрачный зимний вечер. За окном рабочей комнаты Леонардо бушевала буря. Уныло шумели деревья замкового сада. Регент прислал за Леонардо, несмотря на поздний час. Художник застал его в одиночестве. У двери дремал дежурный паж… Лодовико сидел, опустив голову на руки. Он поднял голову, услышав шаги, и устало сказал:
— А, это ты… а я приготовился к отпору…
И показал на кинжал. Лицо его было страшно: глаза налились кровью, он весь дрожал. Перед ним стоял золотой рог с вином, но он, очевидно, не притронулся к вину. Пламя светильника озаряло его искаженное страхом лицо, и, несмотря на выражение слабости, Леонардо уловил в этом лице сходство с тем Франческо Сфорца, которого знал по портрету.
Дрожа как в лихорадке, регент сказал:
— Ветер стучит в окна, как человек… зловещий стук… Так было, когда умирал мой отец, великий герцог… Ты не находишь, что здесь холодно? Или я болен? Где твоя чудесная лошадиная голова, серебряная, с серебристым звоном? Принес?.. Постой, я не могу слушать даже ее… Кругом меня негодяи, которые хотят сбросить меня, сильного и великого правителя, унаследовавшего мудрость отца, ради этого труса, дряблого, чуть живого мальчишки, а тот исподтишка старается умертвить меня… Тебе это не удастся, слабоумный наследник герцогского трона!.. Я родился, когда Франческо Сфорца был уже герцогом Миланским, а отец этого мальчишки родился, когда Сфорца был еще простым солдатом. Света, еще света — здесь слишком темно, а по углам прячутся крысы с острыми зубами.
С ковра у дверей вскочил задремавший паж и внес еще один канделябр.
— Иди, — коротко приказал Моро, — и хорошо стереги вход в покои своего государя…
Когда паж исчез, он наклонился к Леонардо и зашептал:
— Слуга, который мне принес вино, мог влить в него яд по приказу мальчишки… У него дрожали руки, когда он принес мне этот рог. Погоди, я сейчас проверю…
Он хлопнул в ладоши. Прибежал паж.
— Пусть мне принесут еще бокал старого кипрского вина, да скорее! А ты смотри на его лицо, мессэр Леонардо.
Явился старый слуга с кубком вина. Лодовико хрипло заговорил:
— Признайся, это вино из погребов молодого герцога, моего племянника? Не от него? Но почему ты так бледен? Гебе приказали молчать? Признайся, или я повешу тебя перед окнами твоего светлейшего господина, герцога Джан-Галеаццо, моего племянника…
Несчастный смотрел с ужасом не мигая. Леонардо выступил вперед.
— Ваша светлость, — сказал он спокойно, — я ручаюсь, что это то вино, которого вы хотели.
— Что ты думаешь этим сказать? — прошептал Моро, нахмурившись.
— Это вино дает здоровье, ваша светлость.
— Чем ты докажешь?
— Я отолью немного в другой кубок и выпью. Отопью и то, что принесено раньше.
Он взял со стола золотой рог, налил из него в пустой кубок, выпил, потом налил нового и вновь отпил глоток. Слуга посмотрел на художника благодарными глазами.
— Иди… — приказал регент.
Лодовико выпил вино, но это не ободрило его. Мрачное выражение не исчезло с его лица.
— Не хочет ли ваша светлость, чтобы я сыграл на моей лютне?
— Играй!
Леонардо провел рукой но струнам серебряной лютни, и лошадиная голова запела, зазвенела нежными переливами, напоминающими рокот ручья. И жестокое выражение мало-помалу стало исчезать с лица владыки Милана; оно сменилось выражением глубокого страдания…
После таких тяжелых сцен в покоях регента Леонардо всегда тянуло к юмору.
«Изображая смешное, — говорил он, — надо заставить смеяться даже мертвецов».
В Милане, как и во Флоренции, Леонардо не оставлял своей привычки бродить по улицам и площадям с записной книжкой и зарисовывать интересные лица прохожих. Иной раз, зарисовав на ходу особенно интересное лицо или фигуру, он этим не ограничивался. Итальянцы народ общительный, и Леонардо пользовался этой особенностью своего народа. Приподняв шляпу, он любезно говорил какому-нибудь незнакомцу:
— Синьор, вероятно, не обидится, если скромный живописец пригласит его распить стаканчик доброго вина вон там, в ближней таверне? Мне симпатична ваша наружность: она напоминает моего
