свежей краской, и немного дымом, словно здесь готовили еду. Но это же невозможно. Эти дома пустуют уже много-много лет!
Позади нас в темноте грохочет рейдер. Ему нелегко: он спотыкается и всё время обо что-то бьётся, проклятья градом сыплются с его уст. В следующую секунду что-то валится на пол. Слышен звон разбитого стекла и очередной поток ругательств. По звуку его голоса можно понять, что он отстаёт от нас.
— Сейчас наверх, — шепчет Алекс. Его голос так тих и звучит так близко к моему уху, что не могу поверить, будто он не плод моего воображения. И в следующую секунду он запросто поднимает меня, а ещё через мгновение я обнаруживаю, что выскальзываю из окна — шершавое дерево подоконника царапает мне спину — и вот моя здоровая нога уже касается мягкой влажной травы.
В следующий миг Алекс неслышно материализуется в темноте рядом со мной. Хотя по-прежнему жарко, но поднялся лёгкий ветерок, и когда он обдувает мою воспалённую кожу, я готова заплакать от благодарности и облегчения.
Но мы пока не в безопасности — далеко не в безопасности. Темнота совсем как живая, она движется, перекручивается, её пронзают снопы света, мощные ручные фонари прорезают лесную чащу справа и слева от нас, и в их неистовстве я вижу призрачно мельтешащие фигуры, они словно застывают на мгновение, когда их настигает луч света. Крики не смолкают, некоторые совсем близко, в нескольких шагах, другие — так далеко, что их можно принять за что-то иное — за уханье сов, например. Но тут Алекс берёт меня за руку, и мы снова бежим. Каждый шаг на правую ногу — как на огонь, как на клинок. Я прикусываю губу, чтобы не закричать, и чувствую во рту вкус крови.
Хаос. Картины ада: прожектора, бьющие с дороги на полную мощность, бегущие и падающие тени, треск костей и крики, захлёбывающиеся болью голоса...
— Сюда.
Я повинуюсь беспрекословно. Из темноты каким-то чудом возникает маленький деревянный сарай. Он еле держится и так зарос мхом и плющом, что даже с расстояния в пару футов представляется лишь беспорядочным переплетением ветвей. Чтобы попасть внутрь, мне приходится пригнуться. В сарае до того воняет звериной мочой и мокрой псиной, что меня чуть не выворачивает. Алекс входит и закрывает дверь. Слышу шорох и вижу, как он, опустившись на колени, затыкает одеялом зазор между дверью и полом. Похоже, что ужасная вонь исходит как раз от этого одеяла.
— О Господи, — шепчу я, прикрыв нос и рот ладонью, и это мои первые слова, которые я произношу за всё время.
— Так собаки нас не учуют, — деловито шепчет он в ответ.
Я ещё никогда в жизни не встречала никого, кто в подобных обстоятельствах вёл бы себя с таким самообладанием. Мелькает мысль, что, может, страшные сказки, которые я слышала в детстве, не совсем сказки. Может, Изгои действительно какие-то нелюди, чудовищные, страшные создания?
И тут же мне становится стыдно. Ведь он только что спас мне жизнь!
Здравый смысл, по всей вероятности, приказал долго жить. Голова кружится, мне нехорошо. Я пошатываюсь, ударяюсь спиной о стенку. Алекс подхватывает меня и помогает устоять на ногах.
— Присядь, — говорит он тем же командным тоном, каким обращался ко мне всё это время. Хорошо, когда есть кто-то, кто принимает за тебя решения. Остаётся только подчиниться его тихим, но безоговорочным приказаниям. Я опускаюсь на дощатый пол сарая, влажный и шершавый. Должно быть, снаружи луна проглянула сквозь облака; через дырки в стенах и крыше внутрь проникают серебристые лучи и повсюду ложатся лёгкие пятна света. За головой Алекса едва виднеются какие-то полки, в углу сарая — горка банок, скорее всего, из-под краски. Теперь, когда мы с Алексом оба сидим, в сараюшке и развернуться негде — хибарка всего каких-то нескольких футов в ширину.
— Я взгляну на твою ногу, о-кей? — по-прежнему шёпотом говорит он.
— О-кей, — соглашаюсь я. Даже теперь, когда я сижу, головокружение не прекращается.
Он садится на пятки, подогнув колени, и кладёт на них мою ногу. Когда он начинает заворачивать штанину, только тогда я обнаруживаю, что она насквозь мокрая. Должно быть, от крови. Закусываю губу и прижимаюсь спиной к стене, ожидая, что вот сейчас вся взорвусь болью, но ощущение его рук на моей коже, сильных и прохладных, ослабляет боль, как бы скользит поверх неё — словно тень, скользящая по поверхности луны во время затмения, ослабляет её блеск.
Закатав штанину до колена, он осторожно наклоняет меня набок, чтобы можно было взглянуть на мою икру. Я упираюсь локтем в пол и чувствую, как всё перед глазами плывёт. Должно быть, я потеряла немало крови.
Он коротко, резко выдыхает сквозь зубы.
— Что, плохо? — спрашиваю я. Взглянуть самой мне не достаёт смелости.
— Лежи спокойно, — отвечает он.
Да, должно быть, дело швах, просто он не хочет мне говорить. И в этот момент меня охватывает такая огромная благодарность к нему и такая страшная ненависть к тем людям снаружи — охотникам, дикарям, их острым зубам и тяжёлым палкам — что у меня занимается дыхание. Приходится заставлять себя дышать нормально.
Алекс тянется в угол сарая, не снимая моей ноги со своих колен. Возится с каким-то ящиком, и я слышу, как щёлкают металлические зажимы. Через секунду он склоняется надо мной с бутылкой в руке.
— Будет немного больно, — предупреждает он.
Жидкость обжигает кожу, и от острого запаха спирта у меня щекочет в ноздрях. Я едва не вскрикиваю. Алекс протягивает мне руку, и я, ни о чём не думая, хватаюсь за неё.
— Что это? — выдавливаю я сквозь стиснутые зубы.
— Спирт для притираний, — отвечает он. — Дезинфекция.
— Откуда ты знал, что он здесь есть? — спрашиваю я, но он хранит молчание.
Он забирает у меня свою руку, и только тут я замечаю, что, оказывается, буквально вцепилась в неё изо всех сил. Но мне не до смущения или испуга: каморка словно сжимается и расширяется, всё вокруг плывёт и темнеет...
— Чёрт, — бормочет Алекс. — Ты просто истекаешь кровью!
— Вообще-то, мне не так уж и больно, — еле слышно говорю я. Это, конечно, враньё чистой воды. Он так спокоен, так собран, что мне поневоле тоже хочется выказать мужество.
Всё теперь стало таким странно-отдалённым — топот бегущих ног и крики снаружи искажаются, словно доносятся через слой воды; сидящий рядом Алекс тоже кажется где-то за тридевять земель. Наверно, мне всё это снится? Или я вот-вот потеряю сознание...
И тут я решаю, что, конечно, вижу сон, потому что Алекс принимается через голову стаскивать с себя рубашку.
Мне хочется крикнуть:
Выпроставшись из рубашки, Алекс начинает рвать её на длинные полосы. Каждый раз, когда раздаётся громкий звук рвущейся ткани, он бросает нервный взгляд на дверь сараюшки и замирает, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи.
Я никогда в своей жизни не видела парня без рубашки, кроме совсем маленьких мальчиков да — с большого расстояния — ребят на пляже, но тогда я и глаз боюсь поднять, чтобы не угодить в неприятности.
Но сейчас ничего не могу поделать и смотрю, смотрю... Лунный свет едва касается его лопаток, и они неясно светятся, словно крылья у тех ангелов, что я видела на рисунках в хрестоматиях для чтения. Он строен, но мускулист; когда он двигается, я могу рассмотреть контуры его рук и груди, так изумительно, невероятно, прекрасно не похожие на девичьи. При взгляде на его тело мне хочется думать о беге на свежем воздухе, о тепле, поте и сладкой усталости. Меня обдаёт жаром, бросает в трепет, словно в груди бьются тысячи крохотных птичек. Не знаю, из-за кровопотери или чего-то другого, но каморка кружится так быстро, что, кажется, нас скоро выбросит отсюда,
