За удостоверением последовал сам памятный знак, выполненный в виде медали. На одной его стороне было начертано: «Бывшим японским военнопленным», а на другой: «По случаю выдачи справок о труде».
— Ничего не поня?л, — пожаловался дедушка, делая ударение на «я». — Русский язык трудно.
Я объяснил ему суть документа в общих чертах. Он не довольствовался этим и пожелал узнать значение каждого слова.
— Чито такой со-дзи-да-тэ…
— «Созидательный»? Ну, это когда ничего нет а потом: раз, и есть. Потому что работал.
— А где «работал»?
— Вот здесь. «Труд» это значит «работа».
— А-а-а… На-ро-сси-и-су…
— На российской. Значит, на русской. Ну, Россия!
— Поня?л. Дзе-му-ре… Чито такой?
— Земле. Ну, земля! — Я пнул носком ноги асфальт.
— Земля! — повторил он, и глаза его загорелись. — Земля! — вырвалось у него снова. — Земля! — произнес он в третий раз и задрал голову вверх, будто вспоминая что-то. Затем радостно хихикнул и сказал:
— Копай-копай!
Кадзухо Сота никогда не носил погон. Разгром Квантунской Армии застал его семнадцатилетним телеграфистом, сидящим в захудалом отделении связи среди маньчжурских сопок. Гражданский статус нисколько не смутил сталинских соколов, и Кадзухо пришлось созидательно копать российскую землю наравне с вчерашними солдатами. Ему несколько не повезло с фамилией: лагерные вертухаи переиначили «Сота» в «Сытый», и любили шутить по поводу того, что сытого кормить не надо.
— А потом… такой маренький… как по-русски? По-японски это
— Блохи и вши.
— Бурохи и фуси?
— Да.
— Бурохи и фуси очень много.
Дедушка лихо крутанул руль и мы выехали на скоростную дорогу. Оставалось полчаса езды до его дома, куда он зазвал меня погостить на вечерок. Бывший военнопленный уверенно давил на газ и травил лагерные байки. Когда ему не хватало русских слов, он заменял их матюгами — а к японской лексике прибегал крайне неохотно.
— А потом… как это… Самогонка! Рюбишь?
— Не очень.
— Йоппу товою матти! А я рюбрю! — Он постучал себя в грудь. — Я сибиряк!..
Сибиряк Сота свернул с автострады в каком-то мелком городке, поплутал по узким улочкам и припарковал машину на небольшой стоянке. Я вообразил, что мы уже добрались до его дома — но не тут-то было.
— Вырезай, — скомандовал он. — Пойдем японские макароны есть.
Подивившись грамматической отточенности этой фразы, я послушно вылез и последовал за своим новым знакомым в двери маленькой лапшевни. В общем-то, и следовало ожидать, что угощать он меня будет не дома — заранее известить жену о приеме гостя не было времени. Мы уселись за массивный стол и принялись изучать меню.
— Самогонка нету! — сокрушенно вздохнул дедушка и зашелся хохотом. Собственные шутки приходились ему по вкусу.
Отсмеявшись, он заказал две миски рамена. Подоспели они довольно скоро. Спутанные в клубок макароны нежились в темном соевом бульоне, а сверху на них благородно возлежали ломтики свинины.
— Это как по-русски? — поинтересовался дедушка Сота.
— «Свинина».
— Нет! — протестующе воскликнул он, потом опять задрал голову и несколько секунд вспоминал. После чего наставительно поднял палец и сказал: — Это
Я не возражал против чушки и принялся за еду. Дедушка одобрительно покивал моему владению палочками и весьма членораздельно произнес:
—
— Что?! — опешил я.
— Нет-нет! — замахал руками дедушка, достал из кармана разговорник, нашел нужное выражение и поправился: —
Из дальнейшего разговора выяснилось, что Сота-сан уже несколько раз ездил в места своего пленения, где осталась могила его брата. Всякий раз он понемногу совершенствует свой русский по японским учебным пособиям. Поэтому теперь его русский состоит из двух слоев: в одном слое «капуста-картошка», «подъём» и «работай, сука», а в другом — «позвольте вас побеспокоить», «окажите такую любезность» и «приходите к нам еще». Слова из первого слоя он помнит очень хорошо, а из второго — часто путает.
— Ничего не понимай, — пожаловался он мне. — Хочу снова военнопренный.
И еще раз от души посмеялся собственной шутке.
Дом оказался совсем рядом — далеко не бедный, с садом и гаражом. На шум двигателя выбежала классическая японская бабулька. Она усердно кланялась и лопотала приветствия. «Жена», — пояснил дедушка Сота и матюгнулся.
Утихомирив двух цепных псов, которым я активно не нравился, хозяин запустил меня внутрь. В доме витал японский дух — деревянные столбы, портреты предков, синтоистский алтарь и керосиновая печка. На втором этаже располагался кабинет. Его атмосфера была несколько иной — ее создавали ряды разнокалиберных матрешек, лосиные рога под потолком и балалайка без струн. На книжной полке располагалось несколько фотоснимков: Сота-сан в гостях у русского семейства, Сота-сан у подножия памятника Ленину и он же на фоне неказистого деревянного строения.
— Гостиница, — разъяснил он мне. — Комсоморьск.
— Хорошая? — поинтересовался я.
— Не-е-ет! — замахал он руками. — Пурохой. Грязный!
— Что, блохи и вши?
— Ха-ха-ха!… Бурохи и фуси… Нет. Очки!
— Какие очки?
— Туарет. Такой дыра. Как военнопренный, тоже одинаково.
— Понятно. А еда хорошая?
— Пурохой. Нефукусно. И поезд пурохой, и автобус тоже.
— Так что, получается, там все плохо?
— Да, фусе пурохо. Торько один хорошо.
— Это что же?
— Черобек.
Хозяин усадил меня перед телевизором и стал потчевать видеофильмом. На экране нарисовалась узкоколейная дрезина, резво бегущая по диким степям Забайкалья. На двух лавках вдоль бортов сидели бывшие лагерники, неподвижные как дзэнские монахи. Сота-сан тоже был среди них и тоже медитировал. Куда дрезина едет, было непонятно — все звуковое сопровождение состояло из стука колес. Минут через десять этой тарковщины я и сам начал впадать в транс. Но тут картинка сменилась. Появилась лесная поляна со взводом русских солдатиков. Вооруженные лопатами и ломами, они долбили неподатливую
