В то время, как пропивание купюр достоинством в десять тысяч иен было бы чистой воды богохульством.
Потаповский взгляд на Японию весь состоял из подобных двойных стандартов. Он считал, например, что японской женщине не пристало входить в горящие избы и останавливать коней. Точно так же, как русской женщине не пристало семенить, красить зубы и ходить за покупками в переднике. В этом вопросе, как и в любом другом, Потапов твердо стоял за национальную идентичность. Поэтому он не любил всяких либералов и социалистов, норовящих эту идентичность порушить. Впрочем, правым националистам он тоже не симпатизировал, имея с ними серьезные разногласия. Самурайские марши, — говорил Потапов, — должны быть написаны в китайской пентатонике, а у этих вместо пентатоники какой-то Агапкин.
Когда мне случалось прямо или косвенно затронуть тезис о межкультурном взаимообогащении, Потапов становился мрачен. Его грызло антагонистическое противоречие. Сам он очень хотел обогащаться за счет других культур, но не мог вынести себя за родные культурные рамки. Получалось, что вместе с Потаповым обогащается вся русская культура. Иногда мне удавалось убедить его, что здесь нет ничего худого, что это не означает потери корней и идет только на пользу, — тут он еще готов был согласиться. Но те же самые доводы применительно к Японии уже не работали. Эту страну он непременно желал видеть автаркичной и самодовлеющей.
Меня радовало и продолжает радовать лишь одно: Потапов и подобные ему никогда не выбьются в сёгуны и не закроют Японию от внешнего мира, как это сделал когда-то Токугава Иэясу. Единственно поэтому гайдзины могут чувствовать себя здесь в относительной безопасности. На сегодняшний день никто не мешает им культурно обогащаться, нежно пестовать свои менталитеты и втихаря подтачивать японскую самобытность под мелодии Глена Миллера и Бориса Мокроусова.
ПРЕКРАСНАЯ МАРКИЗА
По козырьку над входом в управление полиции лупил дождь. Я подрулил как можно ближе, заглушил мотор, выпрыгнул наружу, в два скачка пересек зону, которую простреливали небесные хляби, и толкнул стеклянную дверь. Сидевшие за приемной стойкой девицы сомнамбулически взглянули на мокрого гайдзина и уткнули свои носы обратно в бумажки. Я подошел к той, что выглядела серьезнее других.
— Здравствуйте. Мне тут повестка пришла…
С минуту она вдумчиво изучала мою повестку, водя по иероглифам карандашом. Затем подняла на меня вопросительный взгляд.
— Видите ли, штраф я уже заплатил. Разве это еще не все?
— Подождите пожалуйста, — сказала девица и удалилась в глубину служебных помещений. Минуты три я созерцал настенный календарь с фотографией августейшей четы на Всеяпонском Совещании по безопасности движения. Их Величества глядели на меня ласково и вместе с тем строго.
Когда девица вернулась, за ней следовал важный полицейский чин в синем мундире.
— А-а-а! — радостно закричал он, увидев меня. — Давно не виделись!
— Давно, — повторил я растерянно, пытаясь вспомнить, где мы с ним могли видеться.
— Как здоровье? — участливо осведомился он.
— Спасибо, хорошо. А ваше?
— Да как сказать… Поясница немного… Это от погоды. Дело-то к зиме идет, правда же?
— Да, — согласился я. — Дело идет к зиме.
— Что ни день, то холоднее.
— Совершенно верно.
— А еще недавно тепло было.
— Точно.
— Вот, скажем, неделю назад, когда я вас ловил, очень хорошая погода была.
— Как?
— Я говорю: хороший день был, когда я вас поймал за превышение.
— А, ну да… Вы тогда еще в фуражке были…
— Прошу садиться.
— Не ожидал вас тут увидеть. Думал, вы только на улице работаете.
— Когда погода хорошая, то на улице. А когда плохая, то здесь.
Будь он в фуражке, я его, конечно, узнал бы. Этот страж японского закона заинтриговал меня еще тогда — я никак не мог понять, кого он мне так напоминает. С чьего портрета утащил он этот мясистый с горбинкой нос, лесистые брови холмиком и дырочки глаз, с трудом проколупанные в перепаханном жизнью лице. Только теперь, когда он степенно опустился в кресло, поместив обширный живот между двух натруженных колен, и улыбнулся мне доброй хитроватой улыбкой, — я вспомнил. Ну конечно же, передо мной сидел вылитый Леонид Осипович Утесов на склоне лет. Именно таким я успел запомнить великого артиста, один раз виденного мною в глубоком детстве в передаче «Голубой огонек».
— Как подруга? — спросил он.
— Какая подруга? — не понял я.
— Ну, гаруфрэндо! Которая с тобой ехала. — Он поднял руки и запрокинул голову назад, изобразив сладкую истому спящей Венеры. Так в его воспоминаниях выглядела Дженни, загоравшая на травке у машины, пока он тиранил меня со своим протоколом.
— Это не совсем гаруфрэндо. Так, знакомая…
— Знакомая, — повторил он и расплылся в улыбке, точно готовый запеть «Как много девушек хороших». — Американка?
— Англичанка.
— Замечательно! Вы тогда как доехали? Без происшествий?
— Да, все нормально. Я, вообще-то, по повестке…
— Это не сюда повестка. Это в префектуральный центр.
— А зачем?
— Так ведь тут написано: для приостановки действия водительских прав.
— Как это? В суде мне сказали: штраф, пятьдесят тысяч. Я заплатил…
— Штраф — это само собой. Это по другой линии. Штрафы идут в бюджет. А мы занимаемся правами.
— На какой же срок мне их приостановят?
— Не знаю. Это там будут решать. Может, на месяц, может, на два. А может, на полгода.
Эх, Дженни, подумал я. «Катались мы с тобою, мчались вдаль с тобой»…
— Сильное превышение, — объяснил он. — Больше тридцати километров. — Весной было еще одно, поменьше, вот отметка.
— Помню, — сказал я. — Пятнадцать тысяч.
— Тогда тоже с англичанкой ехал? — спросил он и хитро сощурился. Он был большой психолог. Он почти угадал.
— С канадкой, — ответил я.
— Вот видишь… Теперь ничего не поделать. Закон! Дорогу знаешь?
— Тут карта нарисована, найду…
— Обратно тебе нельзя будет рулить. Ты уже без прав будешь.
— Как же быть?
— Возьми кого-нибудь. Гаруфрэндо возьми. — Он снова изобразил Венеру. — Пусть она тебя обратно отвезет.
— Она работает утром. Ей никак.
— Ну, возьми кого-нибудь другого. У тебя что, друзей нет?
— Все работают, — сказал я. — Поеду на автобусе. Туда автобус ходит?
— Ходит, только не так рано. Тебе ведь к восьми тридцати.
— А поезд?
