некогда являлся тем, кто обучал богов, и, что в этой жизни он был блистательным астрологом.
— Любовь зла, — мягко говорила подруге Лика, — полюбишь не только кентавра, но и козла психолога.
Аккуратно огибая замешкавшихся в начале пути Ктава и Ветку, поднимались в гору Шамиль с Танюшкой. Рядом с мамой, поднимался в гору младший сын Антон…
Ага, вот и Ктав последовал вслед за всеми. Ветка, напротив, решительно направляется в сторону Тоя.
— Только сумасшедшие могут в дождь разгуливать по горам! — Ветка искала в Тое участия.
— Ты человек городской, — вяло произнес Той… Ему хотелось побыть одному. Что-то случилось сейчас. Только что. Едва он увидел эту скалу. Скалу, противостоящую гряде.
— Да, — неловко улыбаясь, произнесла Ветка, — не люблю я деревню с ее мухами и комарами.
— Не любишь природу? — Участливо спросил Той.
— Я красивую обувь люблю, — смеялась Ветка, — а красивая обувь не вяжется как-то с грязью и навозом.
Мелкий дождь вернул их в машину Ктава.
«Покурим?» — Спросила Ветка. И они покурили. И Той не отводил взгляда от пещеры. И он поведал Ветке о своих смутных ощущениях. Он ощущал это… как свидание, что ли?.. Свидание с утесом, давшим некогда приют некому бунтующему духу… Вон в той пещере…
— Первый раз мне напомнили об этой горе, — говорил Той, указывая на скалу пальцем, — когда я впервые оказался в Грузии. Мне было чуть больше двадцати. Влюбленный, счастливый, приехал я в Рустави и сразу же полюбил этот маленький тихий городок, стоящий у подножия, ну, если не такой же скалы, то, довольно-таки, похожего на нее высокого холма, или даже одинокой горы…
Чего стоило одно только его воспоминание о Рыжем Бесе, который прознал о предстоящем утреннем походе в гору, и на спор принудил Тоя присесть триста раз перед сном.
…Дождь прекратился. Той вышел из машины. Взглянув на небо, в котором снова сияло солнышко, он оглянулся туда, где в обнимку с многочисленными наложницами-пещерами возлежал хребет. Казалось, он и теперь не без ревности взирает на пещеру, так ни разу и не принадлежавшую ему. «Я помню эту пещеру, — сказал, закуривая Той. — Должно быть, здесь происходило что-то важное. Чувство такое, словно все здесь родное… будто жил я здесь… точно это моя земля. — Той развел руки в стороны. Но на сей раз, это был не жест бессилия, нет. Так раскрывается цветок лотоса, так распахиваются крылья для полета, так бросаются в объятия долгожданной любви.
— Представляешь, Ветка, как я понимаю Лику, которая, — ты же видела, буквально кинулась-таки в эти горы!
Как я могу ее удержать? Ведь и она не случайно здесь. Она начала что-то вспоминать. Она позволила себе отдаться на волю чувств, и она не ошиблась!
Той подумал, что когда чувства жены опережают резвый ее разум, когда она подчиняется воле своего сердца, тогда-то она по иному и воспринимает этот, такой с виду родной, но такой, по-своему неуклюжий, мир.
Из вновь набежавшего облачка, снова обрушилась мартовская морось. Ветка направилась в сторону машины. Той успел заметить, как она едва уловимо сжалась при виде разряда молнии.
Казалось, что та, влепила хребту оплеуху! За что? А хотя бы за то, что он бесцеремонно нарушил какую-то там невидимую границу. Казалось, окаменевшие от ужаса пещеры еще сильнее вжались в своего повелителя, да так и остались с разверстыми ртами. Казалось…
Постояв еще с минуту под мелким дождем, Той забрался в машину.
— Знаешь, Ветка — ты была просто хороша.
Ослепительно хороша в свете молнии!
— Да? — Глаза Ветки сияли. — А я так испугалась этой молнии почему-то!
— А чего ее бояться? Ведь это молния твоей сестры близняшки.
— Лики? — Слегка удивленно спросила Ветка. Той согласно кивнул. — Как они все там? — Ветка с тревогой посмотрела в ту сторону, где скрылась в горах компания.
3
Свечи тускло горели, освещая своим неровным светом грани многочисленных кристаллов, расставленных по всей комнате. Колдовские звуки музыки умело распоряжались в этом мире грез, любовно созданном Ликой.
Мир свечей и кристаллов, камней-самоцветов, духов и масел, благовоний и, наконец, — воскурения.
Он долго смотрел на Лику, пребывающую в неподвижной позе. По едва уловимым признакам, ведомым только ему одному, он безошибочно определил состояние жены. И хотя она усердно изображала погружение в нирвану, он знал, что это была всего лишь только попытка. Попытка медитации.
Легкими кошачьими шагами он прошел мимо Лики, и безошибочно извлек из пирамиды диск Равеля. Когда он остановил музыку, Лика спросила его одним из своих многочисленных голосов:
— Что ты собираешься делать?
— Я хочу попробовать сделать то, на что не можешь отважиться ты, сказал он.
— Ты хочешь станцевать?
— Я хочу танцевать «Болеро».
— Ты уже пробовал, — начала полемику Лика. — И у тебя ничего не получилось.
Он хотел ей ответить, но сдержался.
Внутренний толчок в область солнечного сплетения принес ему ощущение боли. Лика атаковала его. Что ж, владеющий знаниями обязан уметь пользоваться ими. Выстраивать, по крайней мере, защиту. Постараться оградить себя от подобных болезненных ощущений.
Той выстроил поле. И когда он ощутил его, едва ли не физически, он уже знал, что знания работают. Знал.
Как знал и то, что многочисленные техники остаются всего лишь техниками. И пребывают они таковыми, невостребованными, до тех пор, пока не приходит озарение!
Ба! Да за ними, этими техниками, оказывается, вот что стоит…
Вместо спора, навязываемого изощренным стратегом, каковым являлась Лика, он перешел к действию.
Свечи сияли веселыми огнями. А многочисленные кристаллы бессчетно повторяли то сияние, что он называл озарением…
И грани зеркал многократно отражали его сияние, его улыбку, его торжество…
Магия присутствовала во всем. Она легким дымком благовонных палочек из ашрама обволакивала и завлекала туда, где далекими отголосками воспоминания струилось его будущее. То будущее, которому еще только предстояло свершиться.
Магия змеею втекала в душу. И тогда холодок ужаса вонзался в сердце. А по гусиной коже на руках становилось понятно: еще немного и выстрелят, выткнутся перья!
«Вот и хорошо», — думал он. — ' Когда исчезают руки, им на смену приходят крылья. Но где взять силы выдержать ту боль, которая предшествует появлению крыльев? Крыльев, хлопающих навстречу мудрым, как суфии и как песчаная пустыня, безграничным звукам пронзительного «Болеро»?!
Отголосок того самого будущего был узнан в музыке! Он был воспринят каждым толчком замирающего сердца. Его собственного сердца. Его собственной боли. Его Торжества. И его Скорби… Торжества Человека над тем, что называло себя таковым, а теперь было повержено в этой битве. Это была торжественная скорбь победителя.
Он стоял на краю скалы. И он провожал душу поверженного им Демона.
Как умел, так и провожал. И никакое Бордо[1] тут было ни при чем. Просто, это было знание, заключенное в традиции. Он провожал родную душу, как сотни, тысячи раз
