бесновались и вели войну. Разбудив себя и других окончательно, они возвращались к своим утренним заботам, которые их уже загипнотизировали навсегда.
Лагерь возвращался к жизни. Той подумал о Лике. Подумал, что и ему пора возвращаться к своей заботе. Пора возвращаться к своей любви. Любви к Лике… Он подумал, что самое дорогое, что может он предложить ей в этом мире — это такую вот изумительную, полную приключений, осознанную жизнь в природе. Он вспомнил свои детские прозрения, которые взрослые почему-то называли мечтаниями. А мечтал он тогда именно о такой жизни.
Но эти прозрения становились все реже и реже, пока мечты Тоя не стали превращаться в иллюзию. И то, что он лишился иллюзий, не означало ровным счетом ничего. Просто на освободившемся месте воцарилось то, что было когда-то смещено.
Возвратилось не «знание жизни», чей авторитет был возведен в ранг закона. И воцарилось оно не теми самыми законами, которые диктовала такая жизнь. Просто возвратилось Знание.
Все возвращалось на свои места. Все возвращалось на круги своя. И он возвращался к Золотым Воротам Иерусалима, как и те облака, что готовы были растаять, испариться из этого мира.
— Дошипят свое, и испарятся, — подумал Той, когда его окликнули то ли обиженные, то ли виноватые мальчишки: ночью кто-то из охранников отобрал у них клаксон. Этой клизмой с раструбом, паршивцы дудели всю ночь, пока нервы одного из охранников не выдержали. Теперь пацаны просили вернуть их игрушку.
— Отдай им! — Из палатки вылетел клаксон. — Теперь можно! Пусть теперь друг друга будят!
Кто-то сунул Тою горсть орехов:
— Ты, говорят, совсем не спал? — Той кивнул, разгрызая засушенную в соли арбузную косточку. — Марокканский деликатес, — подмигнул ему охранник.
— А мне нравится вкус, — поблагодарил Той.
Из своей палатки вылезла медсестра. Она уже успела переодеться и теперь умащивая свое тело маслами из сумки для оказания первой помощи. Увидев пацанов с клаксоном, она крикнула им что-то по- арабски.
— Ты что, не знаешь арабский? — Наседала медсестра на самого шустрого. — Вас, что, не учат в школе арабскому?!
— Кричала она в след невозмутимо удалявшимся пацанам.
— Ты что, всю ночь не спал? — Спросил Тоя мальчишка, надпивая кофе из пластикового стаканчика, переданного охранниками Тою.
— Не спал. — Той забрал стаканчик.
— Я тебя видел ночью. — Улыбался мальчишка. — А что ты делал?
— Ходил кругами. — Ответил Той.
— И все?
— Но ведь это же кайф! — Настаивал Той.
И пацан согласился. Он согласился только после того, как Той объяснил ему, какой, оказывается, кайф вот так ходить ночью кругами.
— Посмотри, — говорил Той, — посмотри вокруг! Ведь все это кайф. Посмотри на небо, на солнце, на деревья! А воздух! Ты чувствуешь, что здесь за воздух! Здесь ощущаешь дух Иерусалима!
— Нахон[9]. — Согласился пацан. — Меня зовут Эли. А ты русский, правильно?
— Да.
— Ты папа Мирика! — Просиял Эли. — Я тебя узнал. Мы с Мириком друзья.
— Значит ты — такой же бандит, как и мой сын.
— Он — хамуд[10]. — Защищал сына от отца Эли.
С этим настроением Той стал собирать воедино все впечатления сегодняшнего утра. Он поднял голову и увидел, как непременный соглядатай Луна, сама превращалась в одно из тех облаков, которое, шипя под неистовой силой солнечных лучей, спешило исчезнуть из этого мира. Покинуть его. На время. Часы засуетились, и стали подгонять все механизмы, имеющиеся в этом мире. Механичном мире механизмов, подчиненных законам. Законам физики.
Теперь этот мир был уже далеко от Рассвета. Днем Бог во всем полагается на людей. И Луна спешила вслед за ночью, оставить на это время мир, отданный Богом людям. Той почувствовал усталость
4. На закате
Бродяжничая по горам в окрестностях Иерусалима, Той не переставал восхищаться небом, которое нависало над ним то голубым миром, то голубым куполом, то просто прозрачным, светящимся пузырем… Лучи солнца прогибались под тяжестью света и становились меридианами, исходящими из одной точки.
Единственной точки. Точки, не имеющей ни формы, ни размера, ни объема. Это то, что он помнил из математики.
Солнце превратилось в точку, на периферии его мира. И едва Солнце становилось периферией, как Земля превращалась в центр Вселенной. А он, затерянной на этой земле песчинкой, устремлялся в бесформенную, не имеющую ни размера, ни объема, ни формы, точку…
Многочисленное войско подростков, облаченное в единую форму, едва ли размышляло над подобными парадоксами. Они еле волочили ноги, капризничая и стеная, придумывая себе недомогания, оговаривая себя, и друг друга, в надежде, что их снимут с маршрута. Некоторые дезертиры невероятными усилиями добивались того, что их передавали в руки охраны, и изможденные охранники вынуждены были сопровождать их назад, к автобусам, а затем снова проделывать нелегкий путь по горам, нагоняя растекающееся в жаре и пыли войско, чьи белые футболки с девизом: ' Мир с Голанами» по-прежнему были белыми, но пот и пыль превратили их белизну в цвет поражения. Это была грязь капитуляции, полного бессилия.
Той вспомнил сегодняшний рассвет и подумал о том, как далек теперь он сам от тех божественных ощущений.
Сколь инородными теперь выглядели его прозрения. Какими невероятными, пустыми и смешными казались ему теперь рассветные откровения. И он горько усмехнулся, вспомнив себя, возомнившего черт знает что!
«Неужели не получилось? — Стучало в груди. — Неужели теперь всю оставшуюся жизнь я буду винить себя в этом?»
Он стоял на закате, провожая усталое Солнце. Он видел, как садилось оно где-то там, за горами, уступая место надвигающейся тьме. Той самой тьме, с которой и начинаются любые поиски самого себя. И Солнце мудро уступало мир тьме той самой Иерусалимской ночи, вслед за которой приходят волшебные как рассветы прозрения…
Октябрь, 1999 г., Иерусалим, Кацрин.
Примечания
1
Тода раба эт ха Исраэль. Ба алия. — Многие благодарения Израилю. Пришло восхождение — Игра слов, связанная с названием партии Щаранского «Исраель ба алия», где эти слова молитвы, произнесенной Тоем, теряли свой мистический смысл. (прим. автора).
