только останки святой. Недавно он раздобыл флакон крови святого Томаса Бекета, чтобы привлечь новых паломников. В конце концов, невозможно до бесконечности рассчитывать только на старых святых. Их привлекательность и действенность неизбежно ослабнут, поэтому он был вынужден время от времени добавлять новую энергию. Новую кровь — в данном случае буквально. Приор с одобрением отметил, что брат Ричард по крайней мере не забыл поставить у входа в усыпальницу большие дубовые ящики для пожертвований. Церковь нуждалась в ремонте и улучшении, и вклады паломников были ценным источником дохода. Но притоку этих денег мешал толстый мальчик. Приор сказал как можно суровее:
— Уилл Плоум. Если ты немедленно не выберешься оттуда, я отлучу тебя от всех святынь церкви.
— Ну, хорошо, святой отец. Вам стоит только попросить, — пробурчал дурачок. Он соскользнул с гроба святой и исчез из вида. Своего рода чудо для его размеров. Приор изумленно смотрел на этот фокус. Потом он почувствовал, как под ногами зашевелилась каменная плита. Он быстро и тревожно шагнул назад, подумав, что обваливается фундамент церкви, но тут же с трепетом увидел, как серая плита приподнялась на дюйм-другой и поползла в сторону. Из темного проема появилась круглая безволосая голова Уилла Плоума. Приор рассмеялся над собственной легковерностью.
— Ну, разумеется! Я совсем забыл про Святую Яму!
В давно прошедшие времена паломникам разрешалось приближаться к святой, проползая от клироса под усыпальницу и непосредственно в раку сквозь так называемую Святую Яму, сделанную в полу. Но ею перестали пользоваться восемьдесят лет назад, потому что гробу святой наносили много повреждений. Слишком много рук скользило по нему, стирая позолоченные украшения. Теперь разрешалось только просовывать руку сквозь отверстия в усыпальнице. Те самые отверстия, сквозь которые, как решили монахи, протиснул свое жирное тело Уилл Плоум. А на самом деле дурачок просто обнаружил старый вход и воспользовался им.
Может быть, святая действительно заговорила с ним? Томас не мог сказать точно, поэтому приор с чуть большим уважением протянул Уиллу Плоуму руку и помог ему выбраться из ямы.
Остаток дня прошел довольно неплохо как для усыпальницы, так и для приора. Рака, из которой извлекли иждивенца, ждала своих многочисленных посетителей, и ящики для пожертвований наполнялись. Город, как и актеры, продавцы индульгенций и торговцы, толкавшиеся перед аббатством святой Фридесвиды, извлекал выгоду из наплыва паломников.
Пробраться через Оксфорд с севера на юг по Фиш-стрит было сложнее, чем обычно. Башни святого Михаила на Саутгейт и святого Мартина, выходившая на Карфакс, ограничивали с двух сторон оживленную улицу. Эти две башни были двумя из тринадцати приходских церквей, расположенных внутри стен шумного города Оксфорда. В самом конце улицы, около Южных ворот, пополняли запасы товара торговцы дровами. Потом выкатывали наружу прочные, вонючие бочонки соленой рыбы рыботорговцы. А ближе всего к Карфаксу — центральному пересечению четырех улиц — располагались прилавки кожевников и перчаточников; их узкие витрины, за которыми внутри лавок скрывались мастерские, привлекали толпы зевак, как мясо привлекает мух.
К вечеру суета в сердце Оксфорда постепенно замерла. А когда стемнело, лавочники покинули улицы и закрыли свои витрины ставнями и решетками. Добропорядочные английские граждане скрылись за прочными дубовыми дверями. Так же поступили не менее добропорядочные члены солидной еврейской общины, живущие на восточном конце Фиш-стрит — здравый смысл подсказывал им, что следует избегать столкновений и не оставаться на улице по ночам. Потому что с наступлением ночи улицы принадлежали другим. Сначала их захватывали армии крыс и мышей, которые питались остатками жизнедеятельности людей. Но эти суетливые обитатели тьмы были сравнительно безобидными. К сожалению, ночь не полностью принадлежала им. Долгие зимние вечера казались бесконечными молодым людям, учившимся в университете, который и был сердцем города. Скука и доступность спиртного были весьма опасным сочетанием для тех, кто искал тепла холодными ночами, до звона вечерних колоколов. Половина домовладельцев в Оксфорде варила и продавала пиво, и спиртное, казалось неизбежно сопровождало каждый шаг студентов университета.
Той ночью сторож вместе с городским констеблем, Питером Баллоком, устало брел по широкой Хай- стрит. Когда они шли мимо церкви Пресвятой Девы Марии, Баллок заметил человека, в котором узнал хранителя из аббатства святой Фридесвиды. Тот о чем-то серьезно беседовал с каноником августинцев. По правде говоря, казалось, что разговор становится довольно накаленным, потому что Яксли замахал перед лицом каноника кулаком. Каноник был человеком низеньким, толстым, с морщинистым лицом, и Баллок его не знал. Монахи из аббатства Осни не часто появлялись в городе. Баллок напрягся, готовый вмешаться в перебранку. Но его отвлекли осипшие студенты в хорошем, но довольно неаккуратном платье, которые вывалились из дверей церкви. Баллок пренебрежительно покачал головой, глядя, как молодежь, пошатываясь, пересекает улицу, направляясь к Гроуп-лейн и закрыв от констебля скандалящих монахов. Похоже, идут в дом терпимости к Гвен, решил Баллок. Прямо от святого к нечестивому. Из узкого переулка до него донесся припев хорошо знакомой неприличной песенки:
Баллок не выдержал и ухмыльнулся, вспомнив морщинистые лица своих приятелей. Он и сам был человеком тучным и сутулым, с вечно сердитым выражением лица. И лет ему уже было немало — как и сторожам. А вот студентам похабная песенка очень подходила. Юность — это очарование, старость — бессилие. Если служба пехотинцем его чему-нибудь и научила, так это непреложной истине: жизнь коротка, юность возбуждает, старость — это бремя, а смерть неизбежна.
— Наслаждайтесь, пока можете, парни, — пробормотал он свое благословение.
Повернувшись к ступеням, где стояли оба монаха, Баллок обнаружил, что они уже ушли. Поэтому он выкинул происшествие из головы. Стража дошла до Восточных ворот, последних, что следовало запереть, дабы город провел безопасную ночь.
Как раз когда они закрывали ворота, в сужающийся проем проскользнул всадник. Верхом на изнуренном скакуне сидел высокий и хорошо сложенный мужчина. Судя по тому, что конь был в пене, а плащ всадника заляпан грязью, путешествие было долгим, но всадник держался прямо. Присмотревшись к выправке, Баллок понял, что тот, вероятно, военный, но лица не разглядел — человек низко надвинул капюшон, чтобы защититься от зимнего холода.
— Вы поспели как раз вовремя, друг мой, — окликнул всадника любопытный Баллок.
Всадник легко повернулся в седле, положив руку в перчатке на изрядно потертый мешок, висевший у него на бедре.
— Надеюсь, что так, — последовал загадочный ответ.
Баллок успел заметить внимательный, неподвижный взгляд и бронзовое лицо — похоже, этот человек совсем недавно жил под весьма жарким небом, а не в мягком, влажном климате южной Англии. Ему показалось, что он знает этого человека, но он не мог вспомнить, кто это.
Тут всадник пришпорил уставшего коня, и Баллоку только и осталось, что смотреть в широкую спину да прислушиваться к топоту копыт по камням улицы. Его мучило ощущение надвигающейся опасности.
Второй день праздника выдался даже оживленнее первого. Но вся эта суета оставила неприятный вкус во рту брата Роберта Ансельма из аббатства Осни. Высокий худощавый монах с суровым лицом был аскетом до мозга костей. Его темная, поношенная ряса буквально болталась на нем, словно он за последнее время сильно похудел. Собственно, так оно и было, потому что он непрестанно тревожился из-за червя, проникающего в самую душу аббатства, которое служило ему домом более тридцати лет. Шел год 1269 от Рождества Господа нашего, тридцать пятый год правления короля Генриха III. И несмотря на добродетельное помещение королем останков святого Эдуарда Исповедника в золотую раку к вящей славе Божьей, зло в Англии расцветало пышным цветом.
К полудню суматоха на территории аббатства святой Фридесвиды сделалась для Ансельма
