жизни – любви, подвига. Смерти. А обывательски-комнатное брало свое, сонно укачивало, влекло по инерции, – конечно, не вперед, а в постоянные „куда-то“ с маскарадными переодеваниями.
Театры, улицы, карты, сидение за столами, ломящимися от еды, которой и есть-то никому не хотелось, ликеры, вина, фрукты, цветы, сборища нарядных и тщательно замаскированных людей. Полу-мысли, полу- слова, полу-чувства – вся эта разукрашенная на краю бездны пошлость тогдашней русской жизни являлась базисом не только одного моего существования.
И не пойму я теперь, как среди всего этого бездарного времяпрепровождения интеллигентских кругов встретились – нашли друг друга мы, действительно жаждущие друг друга!»
…Они встречались где придется: в парках, в монастырских дворах, на кладбищах. Стало холодно, начали видеться в ресторанах, и скоро у них был в «Метрополе» свой столик.
«Лакеи, включив нас в круг ночных забулдыг, как-то умели его освобождать к одиннадцати часам. Он стоял около внутренней подъемной машины. Стеклянный высокий ящик, разрисованный по изумрудно- морскому фону какими-то подводными цветами, медленно поднимался и опускался каждые пять минут. В нем просто-напросто возили пустые тарелки и привозили кушанья. Но в слегка затуманенном вином и музыкой мозгу возникали причудливые грезы о подводном морском дне. Качались полумертвые водоросли, они словно ждали утопленников, чтобы оплести их тела цепкими зелеными волосами, таращили глаза морские рыбы, шевеля радужными вуалевыми хвостами, дышали ядовито жгучие подводные цветы…
Красный фрак дирижера неаполитанского оркестра развевался узкими фалдочками в синеватой ресторанной мгле.
Об этих ночах Брюсов писал:
Нам иногда были коротки целые ночи. Тушили люстры, бра, церковный мрак залегал в сводах зала. Нужно было уходить. Куда? Домой? Это слово для нас звучало язвительной шуткой».
Впрочем, повторюсь, что насчет Брюсова Нина ошибалась, и то, что она ошибается, Нина поймет очень не скоро. Но на свой счет она ставила жуткий и точный диагноз: «Вследствие врожденной психической дегенерации (один врач сказал мне: „…такие экземпляры родятся в перекультуренных семьях“) меня тянуло к наркозам всякого рода буквально с малых лет.
В эту осень В. Брюсов протянул мне бокал с темным терпким вином, где, как жемчужина Клеопатры, была растворена его душа. И сказал:
– Пей!
Я выпила и отравилась на семь лет…»
Если отвлечься от «символизма», то встречаться любовники стали в самой обыкновенной гостинице под названием «Русь». Брюсов снял там номер, маленькую узенькую комнатку, куда приводил Нину. Пошловато, конечно, но ведь это как подать… Можно стыдиться того, что некуда тебе больше привести женщину для того, чтобы залечь с нею в постель, а можно это таки-и-ми декорациями обставить, на таки-и-е котурны возвести! Брюсов умел делать это совершенно классически:
Или вот так:
Постепенно для Нины эти встречи, эта взаимная дрожь, это ощущение под пальцами угловатых плеч Брюсова, скольжение ее раздевающих ладоней по атласному сукну его знаменитого сюртука стали своего рода наркотиком. Она и прежде баловалась морфием и кокаином, продолжала и сейчас, потихоньку приучала к этому и своего демонического любовника, а потом уже и перестала различать, что на нее действует сильнее – его присутствие, шприц морфия или щепотка кокаина. Страсть пылала тем сильнее, чем больше было принято зелья и чем качественней оно оказывалось. От восторга бытия Нина начинала рыдать…
«В янтарно-черных прекрасных глазах зажигались золотые искры начинающего разгораться огня, от них становилось тоже тепло и приятно.
Черный сюртук, пропахший насквозь моими духами и просоленный моими слезами о «невозможном», однажды в негодовании выкинула на мороз жена его. Но, как всегда бывает в жизни, в трагедию вкрался комический элемент: она по ошибке выкинула старый, не тот!»
Да, законным супругам обоих любовников тяжко приходилось. С женой Брюсова все понятно; Сергей Кречетов ненавидел его как соперника издательского, а теперь еще и как любовника жены, «которая сейчас на каждой складке платья носила ненавистный ему дух. „От тебя слишком пахнет „Скорпионом“ и его присными“, – говорил он злобно.
Нина не обижалась, она считала мужа, с его новой любовью к актрисе Лидии Рындиной, убогим. Подумать только, он уверял, что женщина должна быть женщиной во всем! И когда Нина ехидно хихикала:
– И в глупостях? И в пристрастии к фарфоровым собачкам?
Он кивал:
– Даже и в этом. Это женственно, по крайней мере.
От «мещанства» мужа Нина бесилась. Он ее положительно (и отрицательно тоже!) не понимал! Она должна была непременно балансировать на лезвии бритвы – на которое возвел и поставил ее Брюсов. Конечно, одурманенное наркотиками сознание строило совершенно иные картины их жизни, далекие от реальности. И она искренне верила в те сцены, которые Валерий разыгрывал перед ней… а может быть, как и положено всякому актеру перед благодарной аудиторией, не просто входил в образ, но и жил в нем.
«В январе подступила к сердцу такая невыносимая тоска, что я решила умереть.
Я сказала однажды Брюсову:
– Ты будешь скучать, если я не приду к тебе больше никогда?
Он не ответил и спросил:
– А ты найдешь второй револьвер? У меня нет.
(Поверит ли кто-нибудь, что в зените своей славы, холодный, бесчувственный, математически- размеренный в жизни, Брюсов написал:
Действительно, спустив свой хаос с цепи в те годы, ничего не желая, жаждал упиться мигом экстатической смерти.
Потом, гораздо позднее, он звал меня два раза умереть вместе, и я не могу себе простить, что в 1901 году не согласилась на это…)
– А зачем же второй?
– А ты забыла обо мне?
– Ты хочешь умереть? Ты… ты? Почему?
– Потому что я люблю тебя».
Бес его знает, Брюсова, сказал ли он это потому, что нет ничего слаще для влюбленной женщины слышать, что за нее готовы душу в ад отправить, или в самом деле в ту минуту он так чувствовал. Впрочем,
