Елена Арсеньева
Любушка-голубушка
Отговорила роща золотая
Березовым, веселым языком…
Я прожил пятьдесят лет, но если вычесть из них те часы, что я жил для других, а не для себя, то окажется, что я еще в пеленках.
…Он Любу не заметил. Или заметил, но не узнал. Скользнул равнодушным взглядом – и отвернулся. Конечно, ее теперь трудно узнать. Да ему и в голову не могло прийти, что здесь, в мясном отделе Старого рынка, куда он привел молодую жену, он столкнется с Любой – со своей бывшей, старой, брошенной женой… матерью его сына и дочери, между прочим.
И все же не узнал!
А может, дело было не только в том, что он не ожидал встретить тут Любу, и к тому же в столь непривычном облике. Он ее просто в упор не видел. Вообще. Как будто ее нет. Люба для него перестала существовать. Она для него даже не умерла – ее просто не было! Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Настоящее – и, наверное, будущее – принадлежало этой беловолосой худышке с нежным овечьим личиком и лиловыми глазами, которую он медленно вел от прилавка к прилавку, как будто не свинину или там говядину выбирал, а демонстрировал молодую жену и продавцам, и даже тем же свинине с говядиной.
Ну что же, свое настоящее и будущее он обустроил очень хорошо. Он счастлив. А Люба? А все, что произошло с ней? За что, почему?! В чем она виновата?
Ни в чем. Виноват с самого начала был вот этот человек, который сейчас важно шествует по мясным рядам, ведя в поводу свою любимую овечку. Все началось с того зимнего дня, когда в его жизнь вошла Снегурка. Если бы он тогда не спятил, если бы не дал себе волю, Люба сейчас не стояла бы, согнувшись от боли, которая со вчерашнего дня разламывала ей сердце.
В самом деле, кого она винила? Дениса? Эльку? Себя? Нет, это ерунда. Это только следствие. Нужно было с самого начала винить Виктора Ермолаева, ее бывшего мужа. Он – первопричина всех зол. Он и Снегурка! Когда Люба поняла это и с болезненной внезапностью осознала, что он все забыл и не чувствует за собой никакой вины, она подумала, что сегодня заточила этот нож не напрасно. Хороший такой нож – с длинным лезвием и удобной ручкой, он даже на вид был острый, когда Люба его покупала, но девчонки предупредили, что его надо еще заточить у корейца Миши, который стоит слева от центрального входа в рынок.
– Новенькая девочка, – сказал он Любе с улыбкой, когда она в первый же день работы протянула ему свои инструменты. – И ножи новенькие. А за неточеные по сотне сверху.
Люба только глазами хлопнула, а он снова улыбнулся:
– Работы с новыми больше. Потом, когда во второй раз придешь с этими ножами, я возьму только основную цену. Но за первую точку всегда больше. Ну как, точим?
Люба смотрела на него, а видела свой пустой кошелек. Ну не могла она точильщику эти три сотни выложить! У нее до первой получки оставалось всего пятьсот…
Люба подумала: да ну, ерунда, ножи и так острые. Новые ведь! И сказала гордо так:
– Нет, не точим.
И пошла в рынок.
Вот это Люба усвоила, что здесь так и говорят: в рынок.
Главное, это была ее первая покупательница! До этого Люба целый час проторчала столбом без дела, только глазами водила вслед тем, кто переходил от стола к столу и смотрел на мясо так, будто видел его уже приготовленным и надеялся определить, вкусно получилось или нет. А у некоторых взгляд был подобен рентгену – и рентгеном этим они просвечивали несчастный кусок говядины, баранины или свинины так, словно хотели вызнать родословную той коровы, чушки, ярки, которой некогда принадлежала эта шейка или эта вырезка. «Неужели и я ходила по рынку с такой брезгливой физиономией? – думала Люба почти испуганно, наблюдая за покупателями. – Смотреть тошно!» Видимо, у той коровы и барашка, которых она сегодня выложила на прилавок в виде говядины и баранины, было что-то не в порядке с дальними предками, потому что Любу пока что обходили стороной, и вот… и вот наконец эта толстушка с приветливым лицом…
– Покажите мне этот кусочек, – ткнула она пальчиком.
Люба радостно подхватила вилкой изрядное баранье бедро, так и этак повертела. Кусок шлепнулся на прилавок, но она снова ткнула его вилкой, да покрепче…
– Все мясо перепортила, – буркнула какая-то бабка, проходя мимо.
«Да и правда, что же я делаю?!»
Люба опомнилась, отбросила вилку, схватила кусман прямо руками, наткнулась пальцем на осколок косточки и чуть не взвыла – он вонзился почти под ноготь, от боли даже холодно стало. Но Люба виду не подала – героически улыбалась и вертела несчастный кусок баранины…
– Какой-то он очень уж синий, – опасливо сказала покупательница.
– Да это клеймо на пленочку перешло, это ерунда, это мы срежем!
Люба с готовностью взялась за нож и попыталась срезать пленку, да не тут-то было. Лезвие лишь скользнуло поверху, и острие чуть не воткнулось ей в руку. Нож не резал. Схватила другой – та же история.
– Инструмент точить надо, – на весь зал воскликнула толстая брюнетка, стоявшая через стол от Любы. Вроде бы Аллой ее называли, когда женщин знакомили, а может, Валей, Люба так сразу не смогла запомнить. Потом узнала – звали ее Валей (и они даже подружились позднее!), а прозвище она носила – Баранья, потому что торговала исключительно бараниной. Баранина – мясо тугое, крепкое, ножи должны быть даже не как бритва, а острее раза в два. Вот потому Валя воскликнула так презрительно. И сразу – совершенно с другой интонацией: – Вам баранинки? Идите сюда, у меня тоже баранинка. Сегодня привезли. Вам что? Ребрышки? Задок вон какой славненький… А пленочку мы срежем, вот, пожалуйста!
И она проделала это легким взмахом своего острого ножа.
Разумеется, Любина покупательница перешла к ней, разумеется, купила изрядный кусок, разумеется, Валя двадцать раз повторила, что у нее всегда есть свежая баранина, потому что она на баранине специализируется, а для постоянных покупателей имеется скидочка… И конечно, эта дамочка ей обещающе улыбнулась и ушла, стараясь даже не глядеть в Любину сторону. Может, ей неловко было. А может, тошно на неумеху смотреть. Ну что ж, «неумеха» немедленно побежала к Мише-корейцу. Отдала ему за три новых ножа триста рублей сверху, оставшись практически с пустым кошельком… но зато больше не позорилась перед покупателями, и вечером Степа, Любин как бы работодатель, рубщик, мясом которого она торговала… то есть не его мясом, конечно, что за смех! – а тем, которое он поставляет для продажи, – ну вот, вечером Степа заплатил Любе за первый день работы, так что кошелечек ее пополнился. Тогда Люба и поняла, что люди идут в рынок за главным – за живыми деньгами. В офисе жди, когда еще настанет день зарплаты. А тут она всегда при тебе! И этим надо дорожить… С тех пор Люба всегда вовремя точила ножи так, как надо. Если Миша был перегружен, их правил на брусках Степа. Но сегодня Люба как раз успела к Мише. И нож был такой, что, взмахни им и подбрось волосок – он этот волосок разрубит.
В самый раз годится для того, что Люба надумала сделать. Она только еще не решила, кого ткнет этим ножом: его – или ее. Своего бывшего – или его новую…
Первый раз Виктор задумывал уйти от жены давно, еще лет десять, теперь даже одиннадцать назад, в 98-м. Тогда ударил дефолт… про него можно сказать, чуть перефразируя блатную песню: «Кто не был – не поймет, а кто был – не забудет». Так тряхнуло страну, боже ж ты мой! Вот и Ермолаевы не знали, как в этом ужасе выжить. Сбережения их сгорели, зарплату не выдавали ни Виктору в его проектном институте, ни Любе в ее типографии. Но все же надо было как-то перемогаться. И они решили на время уехать в деревню. Сдали городскую квартиру «чебурекам» со Старого рынка, которые давали очень даже неплохие деньги, и перебрались в Доскиново, в дом, который достался
