появления на свет незаконнорожденной малютки Луизы и дала Надежде страшную клятву не открывать этой тайны отцу девочки, Александру Васильевичу Сухово-Кобылину. Забегая вперед, следует сказать, что она будет держать слово и сообщит Александру Васильевичу о том, что у него в Париже живет дочь, только на смертном одре. После этого Сухово-Кобылин приложит все усилия, чтобы восстановить права отцовства над дочерью… С личного императора Александра III соизволения он сможет сделать это только в 1883 году, еще успеет выдать ее замуж за графа Исидора Фаллетана и порадоваться рождению ее дочери Жанны.
Но Бог с ними, с Луизой и ее отцом, они были прочно вычеркнуты Надеждой Нарышкиной из памяти, а потому и нас пока интересовать не должны.
Итак, Надежда ежегодно приезжала в Россию, в Москву, и, натурально, встречалась со своей бывшей соседкой по небезызвестному дому на рю д’Анжу. Беседы двух красавиц протекали более чем странно. Теоретически Лидия должна была расспрашивать Надежду о Париже, об общих знакомых и прежде всего – о том, как поживает бывший идол ее сердца, автор «Дамы с камелиями» (успевший, заметим себе, написать уже и обещанную «Даму с жемчугами»!), небезызвестный Александр Дюма-фис. Однако дело обстояло с точностью до наоборот! Лидия вообще жила по принципу: с глаз долой – из сердца вон (в точности как ее матушка Аграфена Федоровна, в чем мог некогда на собственном опыте убедиться замечательный поэт Евгений Боратынский, выкинутый вон из этого сердца ради «солнца русской поэзии»), а поскольку Александр Дюма-фис был от нее далеко, очень далеко, она о нем вспоминала раз в год по обещанию – вернее, отвечая на настойчивые вопросы Надежды Нарышкиной, которая хотела досконально знать все о привычках, вкусах, пристрастиях Александра. Лидия давно, еще в Париже, подозревала, что Надежда неравнодушна к ее любовнику, однако, как ни безнравственны были три красавицы с улицы Анжу, они все же не опускались до вульгарного отбивания мужчин друг у дружки. Но теперь Александр был, фигурально выражаясь, свободен от постоя… так почему бы Надежде не отточить на нем свои чары?
– Почему бы и нет? – пожала плечами Лидия. – В самом деле – почему бы нет?! Для начала сообщи ему, что я больше не вернусь в Париж, и вообще – я давно полюбила другого.
Вообще следовало бы сказать – «других», но Лидия решила не обращать внимания на частности.
– Да-да, так и скажи, – напутствовала она Надежду. – Сообщи, что он теперь свободен, а стало быть, волен распоряжаться своей жизнью как угодно, любить кого угодно… хотя бы тебя!
На этой светлой ноте подруги расстались, и Надежда, едва прибыв в Париж, немедленно процитировала мсье Дюма-фису слова его бывшей возлюбленной.
Услышав о том, что Лидия «давно полюбила другого», молодой драматург отуманился так, что Нарышкина мысленно простилась с надеждами. И все же у нее достало храбрости произнести последнюю фразу: «Он волен любить кого угодно… хотя бы тебя!»
Опущенные светло-голубые глаза поднялись и внимательно, оценивающе уставились на Надежду. И свершилось чудо: словно впервые в жизни Александр не просто
Ну что ж, ему было не привыкать «любить по-русски», и он даже обнаружил кое-что общее между подругой прежней и подругой нынешней, между этими «русскими дамами, которых Прометей, должно быть, сотворил из найденной им на Кавказе глыбы льда и солнечного луча, похищенного у Юпитера… женщинами, обладающими особой тонкостью и особой интуицией, которыми они обязаны своей двойственной природе – азиаток и европеянок, своему космополитическому любопытству и своей привычке к лени… эксцентрическими существами, которые говорят на всех языках… охотятся на медведей, питаются одними конфетами, смеются в лицо всякому мужчине, не умеющему подчинить их себе… самками с низким певучим голосом, суеверными и недоверчивыми, нежными и жестокими. Самобытность почвы, которая их взрастила, неизгладима, она не поддается ни анализу, ни подражанию…»
И тем не менее он был аналитик, как все писатели и поэты (ведь поэт, как будет сказано лет через пятьдесят после описываемых событий, это человек, называющий всё по имени, отнимающий аромат от живого цветка… и будет это сказано, между прочим,
Позднее в письме к Жорж Санд Дюма-сын так опишет свои впечатления от Надежды Нарышкиной, которую очень любил называть княгиней, хотя она не была титулованной особой (впрочем, общеизвестно, что для иностранцев все русские – князья, так что заблуждение понятное… другое дело, что Надежда любовника ничуточки не разуверяла, а может быть, и сама отводила ему на сей счет глаза, уповая на то, что проверить ее родовую грамоту на княжение невозможно, да и к «Бархатной книге»[4] у Дюма доступа нет):
«Больше всего я люблю в ней то, что она целиком и полностью женщина, от кончиков ногтей до глубины души… Это существо физически очень обольстительное – она пленяет меня изяществом линий и совершенством форм. Все нравится мне в ней: ее душистая кожа, тигриные когти, длинные рыжеватые волосы и глаза цвета морской волны – все это по мне…»
Разумеется, такой резонер (по большому счету, немалый зануда!), как Дюма-младший, не мог не подвести высокоморального фундамента под свою пылкую связь с русской сиреной (так он называл Надежду, у которой был, во-первых, чарующий голос, а во-вторых, она была так же опасна, как обитательницы острова Тасос), и сделал он это также в письме к Жорж Санд… между прочим, он был не только резонер и моралист, но и немалый садист: ведь знал же, знал, что сия дама к нему горячо неравнодушна, однако не переставал дразнить ее, описывая свое чувство к другой:
«Мне доставляет удовольствие перевоспитывать это прекрасное создание, испорченное своей страной, своим воспитанием, своим окружением, своим кокетством и даже праздностью…»
Александр заблуждался относительно того, что Надежду так уж легко перевоспитать. Она не захотела расстаться ни с одной из своих прихотей ради любовника – только страстная привязанность к дочери Ольге смягчала ее душу. Она хотела продолжать жить вольно и свободно, не ломая себя ради какого-то, пусть даже самого лучшего в мире мужчины. Кроме того, Надежда была финансово независима – и даже если она охотно принимала от любовников (а сойдясь с Дюма-фисом, она продолжала некоторое время поддерживать и отношения с герцогом де Морни, который, конечно, был не столь хорош в постели, как молодой драматург, зато был куда веселее, раскованнее, моложе душой, чем Александр. По сути, герцог куда больше подходил Надежде в качестве спутника жизни… но беда в том, что слишком сильна была плотская тяга зеленоглазой сирены к голубоглазому блондину…) драгоценности и красивые вещи, то никто из них не мог бы похвастать тем, что содержит ее. Она жила на свои деньги (в смысле, на деньги своего брошенного мужа, на деньги своих снисходительных родителей), а финансовая независимость делает женщину строптивой…
Вообще забавная штука! Женщина, которая берет деньги у мужчины, – она порядочная особа, если этот мужчина – муж, и она же – проститутка, если этот мужчина – любовник!
Словом, Надежда вела себя чрезвычайно вольно, в том смысле, что при живом муже сожительствовала с другими (ну ладно, с одним другим), однако принудить ее сделать то, чего она не хочет, пусть даже заплатив за это, было невозможно! Воистину, эта прелестнейшая представительница племени куртизанок была таковой именно в соответствии с потребностью своей натуры – изменять кому бы то ни было во что бы то ни стало!
Не эта ли привычка Надежды (привычка – вторая натура!) крепче всякой привязи держала Александра рядом с ней?
Как метко выразилась одна французская писательница, попытавшаяся исследовать этот феномен – модный литератор, модный драматург, сын модного писателя:
«Дети кондитеров и пирожников не бывают лакомками. Сын Александра Дюма, банкира всех тех, кто никогда не отдает долгов, не мог бросать на ветер ни своих экю, ни своей дружбы. Крайняя сдержанность Александра – следствие полученного им воспитания и тех примеров, которые он видел. Жизнь его отца для него – фонарь, горящий на краю пропасти. Дюма-сын прежде всего – человек долга. Он выполняет его во всем… Вы не найдете у него внезапного горячего порыва, свойственного Дюма-отцу. Он холоден внешне и, возможно, охладел душой с того времени, как в его сердце угас первый пыл страстей. Его юность – я едва не сказала: его отрочество – была бурной… Он остепенился с того момента, как к нему пришел успех. Он стал зрелым человеком за одни сутки, в свете рампы, под гром аплодисментов. Теперь это человек рассудительный и рассуждающий; подсчитывающий свои ресурсы, ничего не делающий с налету, изучающий людей и вещи, остерегающийся всяких неожиданностей и увлечений и опасающийся привычек, даже если они приятны и сладостны. Он человек чести. Он выполняет свои обещания… Он серьезен,
