только Нахапетовка не стеснительная и неуверенная в себе, какой была в совке, так как ощущала над собой еще что-то иерархически более высокое, сложное и значительное, а хамская и тупая в своей безапелляционности, потому что потеряла даже те ориентиры, какие были.
То же, ясное дело, самое случилось и с определенной частью российской (в основном технической) интеллигенции, которая никуда не уезжала, но точно также (и в это же время) попала под влияние фундаментализма, уже русского, заменившего авангардное очарование будущего и неизвестного простым соблазном утопического прошлого. И примерно также под нож пошло все современное, как искажающее утопию, опошляющее надежды, противопоставляющее Вечному и Истинному временное и тщетное. Как не смешно это звучит, советское культурное пространство (если включать в него, конечно, и неофициальное искусство, и многообразные транскрипции западной культуры) было куда сложнее того, что пришло к нему на смену и обрело отчетливый итог в путинскую восьмилетку. Единственный легитимный фундамент – седая православная старина, все инструменты опознания реальности вроде contemporary art девальвированы, так как идут в одном пакете с либерализмом и итогами несправедливой приватизации. Но в России, за исключением, предреволюционных периодов, инновационная культура всегда была чем-то демонстративным, нарочитым и обидно западным, никакой устойчивой традиции и уважения в обществе у актуальных практик не было и в ближайшую эпоху не будет. То есть опереться можно только на зарево грядущих перемен.
Даже не надо пояснять, что в Америке, в отличие от России, как в анекдоте, есть все. То есть это, конечно, и оплот протестантского консерватизма, и, одновременно, полюс самого радикального в мире искусства. Причем настолько авторитетного, что не заметить его можно, только если специально закрывать глаза. Что русские евреи и делают, выбирая только одно – затхлый и протухший консерватизм, как самый точный образ своего пребывания в мире. И почти в равной степени (как их быдловеющие российские собратья), не приемлют как либерализм, потому что он грозит одинаковыми правилами для их любимого Израиля и его арабских соседей (а Израиль - мы помним - вне правил и критики), так и современное искусство, раскачивающее или отрицающее традицию.
Понятно, что до перестройки из СССР выезжали куда более живые представители рода человеческого, и я вовсе не хочу сказать, что эмиграция как таковая синоним косности и мракобесия; нет, такой она стала именно вместе с последней волной эмигрантов, напуганных первыми раскатами перестроечного грома. В некотором смысле ситуация напоминает грядку на карнизе в городской квартире с окнами на проспект. Естественно основной пищей является именно русская культура, то есть читаются русские книги, смотрятся русские фильмы, на русском языке доказывается любому собеседнику теорема несомненного преимущества Америки над Россией, но на самом деле за пределы русского гетто большинство никогда не выходит. Это касается даже тех более молодых эмигрантов, которые имеют нормальные американские работы и приличный язык – на работе они общаются с американцами, но среди друзей у них, в основном, русские. И это легко объяснимо – бэкграунд не изменишь, а интереса к инновационной культуре не было в России, нет и в Америке. А массовая культура у всех разная, вы не знали? И если нет сил на упоение такими брэндами, как Red Sox или Boston Bruins, то замкнутый круг и питание культурными объедками с русского стола обеспечен.
Конечно, я упрощаю. То есть говорю только о своем опыте, который не могу подтвердить никакой статистикой. Но попробую сейчас вспомнить все, что противоречит категоричности моих предыдущих утверждений. В Манхеттене есть поэтический клуб, где я несколько раз слушал вполне вменяемых молодых русских поэтов, правда, некоторые уже переходят на английский, а среди публики наткнулся на известных мне еще по России персонажей. По количеству что-то похожее на квартирные чтения в московском или ленинградском андеграунде, качество, конечно, несравнимо. На открытии ряда более чем интересных выставок, типа Дада в Гуггенхайме, в толпе бесцветных голосов вдруг проступал красный завиток диковиной русской речи, и я с любопытством смотрел на ее носителя. На Псоя Короленко или Рубинштейна в Гарварде пришла почти вся гарвардская русскоязычная тусовка. Понятно, что когда приезжает какой-нибудь Мумий Троль или «Билли’с Бэнд», публика, в основном, молодая и русская, немного отдает удалым Тамбовом, но это уже, действительно, другой регистр.
Да, библиотеки здесь (я не об университетских, с ними вообще ничто не может сравниться, а об обыкновенных районных публичных, открытых для всех, принеси только бил за электричество и ID) вызывают восторг – в открытом доступе (иного не держат) сокровища, да и русские отделы напоминают Маяковку в Питере. Но именно в традиционном или классическом изводе – то есть все, что пахнет временем, отсутствует по причине низкой востребованности. Зато любителям масскульта от Марининой до Радзинского и обратно – раздолье. Как сказал один пацан: «На твое изобилие, папаша, больно смотреть». То есть за пределы традиции можно уже никогда не вылезать, а только укреплять оборону по противодействию времени и задраивать все люки.
Конечно, есть те, кого я не описал, я им кланяюсь сегодня и только сожалею, что мы не встретились. Но время Лимонова или Бродского кончилось вместе с концом советской власти, действие равно противодействию и наоборот. Пока надо было концентрировать твердость, чтобы пробить стену, твердое очень часто обретало себе место именно по ту сторону границы. Когда само давление исчезло, плотина рухнула, и потекло все остальное. Жидкое, легко обретающее ту форму сосуда, какой есть. Какой приготовлен, какой нужен, какой заказывали, господа евреи.
Главка шестнадцатая
Хочется мне сказать что-то хорошее, доброе и задушевное о евреях. Соплеменники мои, можно сказать, родные. Ну и об Израиловке тоже. А почему нет? Ведь при всем моем ерничаньи убогом я не ставлю под сомнение права евреев преклонить голову и иметь свое государство. И я не предпочитаю, прошу заметить, арабов евреям; потому что вообще никого никому не предпочитаю. Более того, я смело могу заявить, что евреи ничем не хуже арабов, моих друзей финнов и сербов и даже иранцев, сарматов и прочих половцев, да и вообще не хуже никого на свете. Впрочем, с тем же апломбом я могу утверждать, что ни один еврей не лучше ни одного араба, и вообще не лучше чукчи, мордвы, других представителей народов Севера, Юго-Восточной Азии, Северо-Запада и даже Ближнего Востока. Так как продолжаю считать, что нация – это наиболее несущественная деталь человеческого позиционирования в социуме, потому что она насквозь идеологична, а чистых наций просто не существует.
Но те, кто считают, что их национальность – самая важная часть их самосознания, их мне, конечно, безгранично и искренне жаль, потому что они либо принадлежат к числу обманутых; и тогда мне их жаль какой-то особой жалостью, как жаль любого простодушного кретина, которого наябывают по слабоумию. Либо они сами обманщики, тогда мне их жаль уже куда меньше, а хочется все-таки найти свое мокрое весло и врезать им от души.
Но если эти люди - евреи, которые, как Маугли с серым волком, одной со мной крови и при этом фанаты Израиля, причем зафанатели до такой степени, что на их солнце уже нет и не может быть темных пятен, одни, блин, вспышки да роскошные всполохи, то есть борьба очень хорошего, даже великолепного с еще лучшим и просто превосходным, то я им должен сказать, что эти розовые очки могут-таки для их Израиля кончиться весьма плачевно.
Нет, я готов понять тех, кто живет в этой прекрасной стране из Библии и хочет жить тихо-спокойно, как в летней палатке с паланкином в сибирском лесу, в котором вывели на хуй всех комаров, надоедливую мошкару и прочую летающую и ползающую дрянь. И когда они думают: а что же мне, бывшему советскому интеллигенту, мешает жить здесь спокойно, как в раю? То они, крепко и честно подумав, приходят, однако, к выводу, что мешают им жить, как ни странно (а вы что подумали?), именно палестинские арабы.
И я понимаю все эту боль и тоску, это желание остаться наедине со своим народом, там, где народ, к несчастью, был, есть и будет; то есть остаться только с теми, с кем хорошо, кто не плюет в спину, не всаживает в нее финский или дамасской стали нож, даже не шепчет разные базарные ругательства и прозвища, а просто отсутствует – absent, they are absent, sir! То есть мы проснулись, скажем: здрасьте, нет нигде, но не советской власти, а всех тех, кого видеть не хочется ни сегодня, на завтра, ни даже позавчера.
