Слова «хвалит и оправдывается» относятся, вероятно, к последней рецензии за подписью «—Ф—»: «Солодовниковский театр поставил <…> „Тайны души“ Метерлинка, наиболее популярного из современных символистов. Нужно ли возмущаться этим и неистово кричать: „К оружию!“, точно надвигается какая-то страшная опасность? Есть ли основание негодовать, протестовать и шикать? Не думаю. Больше того: думаю даже, что инициаторы дела, рискнувшие, наперекор всяким недобрым пророчествам, показать нам со сцены образчик символистической драмы, заслуживают лишь признательности. В их попытке я вижу большой смысл, а не одну только дерзость, да будто бы модничанье, какое-то заигрыванье с публикой.
Может быть, символистическая литература, в частности символистический театр, в теперешнем виде и не представляет достоинств, не блещет талантом и отпугивает странностями. Но они родились из искренней потребности обновить обветшавшее искусство, захватить в его рамки новое психологическое содержание и создать новые средства воздействия на человеческую душу. Кто откажет этому стремлению в разумности и праве на существование?»
О сочувствии Суворина декадентам записала в дневнике С. И. Смирнова-Сазонова: «Стал со мной спорить о декадентах. Он им сочувствует за искание новизны и неизвестного. Говорит, что на этом течении воспитается какой-нибудь гений» (
Не могу объяснить, почему так врезалась мне в память его фигура, когда я подробно и долго разбирал пьесу. Я сидел за письменным столом перед рукописью, а он стоял у окна, спиной ко мне, как всегда заложив руки в карманы, не обернувшись ни разу, по крайней мере в течение получаса, и не проронив ни одного слова. Не было ни малейшего сомнения, что он слушал меня с чрезвычайным вниманием, а в то же время как будто так же внимательно следил за чем-то, происходившим в садике перед окнами моей квартиры; иногда даже всматривался ближе к стеклу и чуть поворачивал голову. Было ли это от желания облегчить мне высказываться свободно, не стеснять меня встречными взглядами, или, наоборот, это было сохранение собственного самолюбия? <…>
Что я говорил Чехову о своих первых впечатлениях, сказать сейчас трудно <…> очень вероятно, что я давал ему много советов по части архитектоники пьесы, сценической формы. Я считался знатоком сцены и, вероятно, искренне делился с ним испробованными мною сценическими приемами. Вряд ли они были нужны ему.
Однако одну частность я очень хорошо запомнил.
В той редакции первое действие кончалось большой неожиданностью: в сцене Маши и доктора Дорна вдруг оказывалось, что она его дочь. Потом об этом обстоятельстве в пьесе уже не говорилось ни слова. Я сказал, что одно из двух: или этот мотив должен быть развит, или от него надо отказаться совсем. Тем более если этим заканчивается первый акт. Конец первого акта по самой природе театра должен круто сворачивать положение, которое в дальнейшем будет развиваться.
Чехов сказал: „Публика же любит, чтобы в конце акта перед нею поставили заряженное ружье“.
„Совершенно верно, — ответил я, — но надо, чтоб потом оно выстрелило, а не было просто убрано в антракте“ <…>
Он со мной согласился. Конец был переделан» (Вл. И.
Вероятно, и Суворин, прочитавший «Чайку», тоже находил в пьесе недостатки. Чехов переделал «Чайку». Первый ее вариант остается неизвестным.
1629. Е. Я. ЧЕХОВОЙ
Печатается по автографу (
Датируется по почтовому штемпелю: Москва, 14 декабря 1895 и по помете: «среда».
1630. Е. М. ШАВРОВОЙ-ЮСТ
Печатается по автографу (
Год устанавливается по почтовым штемпелям: Москва, 15 декабря 1895; С.-Петербург, 16.
На эти вопросы Чехов ответил, вероятно, уже не письмом, а при встрече с Шавровой в Петербурге, куда он уехал 2 января 1896 г.
1631. А. С. СУВОРИНУ
Печатается по автографу (
Год устанавливается по упоминанию о «Чайке», прочитанной Сувориным в рукописи. В авторской дате: «16 дек.» — неточность; должно быть: 17 декабря, так как письмо написано рано утром, после юбилея, состоявшегося 16 декабря.