она терпеливо дождалась, пока он справится с икотой и вернется к своему столу, весь словно обновленный от радости жить и приносить пользу властительнице Рима.
На душе у Ливии было спокойно и легко. Замысел сложился полностью, и, самое главное, она определила, с чего надо начинать. Начинать надо с Марка Агриппы, который как раз очень кстати заболел простудой от вредного сентябрьского
воздуха и отлеживается на своей загородной вилле, окруженный заботами Юлии. Смерть Агриппы и станет тем толчком, что двинет вперед сочиненную Ливией пьесу. Все станут, о том не подозревая, играть по ее правилам — и несговорчивый Тиберий, и щепетильный Август, и взбалмошная Юлия, и свободолюбивый римский народ, который для удовлетворения своего идиотского свободомыслия сначала примется распространять про Ливию слухи и грязные стишки наподобие Марциаловых[15], а потом начнет приносить жертвы возле ее статуй и судачить о том, когда же наконец Ливии, супруге императора, будет присвоен титул матери отечества.
Через несколько дней несчастный Марк Агриппа, народный трибун и ревнитель традиционных общественных устоев, неожиданно почувствовал ухудшение своего состояния, хотя его личный врач уверял, что оснований для беспокойства нет и простуда скоро пройдет. Предсказания врача не сбылись. Юлии, готовившейся к радостному событию — рождению очередного ребенка, пришлось неожиданно надеть траурные одежды.
Император Август все еще находился в Греции и поэтому не мог присутствовать на похоронах друга и соратника. Все хлопоты, связанные с погребальной церемонией, взяла на себя Ливия, и надо сказать, что она справилась с этими обязанностями отменно. Весь народ, сопровождавший процессию с телом Агриппы до самого места сожжения на Марсовом поле, с умилением наблюдал за супругой императора, охваченной искренним горем. Юлия из-за беременности не провожала мужа в последний путь. Несчастная женщина! Ведь это уже второго супруга ей пришлось лишиться. Первым был Марцелл.
Судя по тому, какую заботу Ливия выказывала по отношению к детям покойного Агриппы и Юлии, можно было с уверенностью сказать, что она и в дальнейшем не оставит сирот своим вниманием и лаской. Все четверо: и Гай, и Луций, и Юлилла, и совсем маленькая Агриппина, которую несла нянька, — у тела отца выказали римскую твердость и почти не плакали. Мужественнее всех держался старший — Гай, в свои девять лет уже настолько похожий на отца, что это вызывало в толпе немало одобрительных замечаний.
Ходили среди собравшегося народа и другие разговоры. Некоторых удивляло, как это Агриппа умудрился умереть именно в то время, когда его лучший друг Август отсутствовал в Риме. И почему императора не известили, раз болезнь Агриппы оказалась такой серьезной? И почему сенат распорядился устроить похороны с такой поспешностью? Говорили — ссылаясь на доверительные источники в окружении покойного, — что и вскрытия не проводилось, и никто из ухаживавших за Агриппой не был допрошен.
Такие разговоры побуждали собравшихся с особенным вниманием следить за погребальным костром: а вдруг удастся получить ответ на самый главный вопрос, никем, правда, напрямую не задаваемый? Совершенно точно известно, что если человек умер от яда, то его сердце не сгорит. И когда пламя костра, насытившись, стало опадать вниз, к жарким головням и пеплу, многие и многие напряженно пытались высмотреть среди дымящегося праха несгоревший алый комок плоти. И разумеется, видели его! Жаль, что не удалось рассмотреть получше, потому что мешали жрецы, что-то там напутавшие в церемонии и несколько раз начинавшие молитву сначала, да к тому же гвардейский центурион, которому Ливия приказала посильнее ворошить угасающий костер железным прутом.
Как бы то ни было, а жизнь Рима продолжалась и после смерти Агриппы. Вскоре вернулся из Греции Август, и сенат, не колеблясь, принял его предложение оказать Агриппе соответствующие почести: установить несколько статуй за счет казны, ежегодное празднование его памяти в день смерти, пособие семье в размере двух миллионов сестерциев[16]. Это должно было успокоить общественное мнение и хоть как-то утешить Юлию и детей. А вскоре Рим уже отмечал давно ожидаемое событие: рождение очередного внука Августа. Ребенок Юлии в честь отца был назван Марком Агриппой и, конечно, Постумом, как рожденный после смерти отца. Был устроен общий сенаторский обед с приглашением многих представителей и всаднического сословия, а народу выдали по триста сестерциев (не всем, конечно, а лишь тем, кто мог предъявить выданный магистратом тессер — жетон на получение денежного подарка от императора).
Счастливой матери и свежеиспеченной вдове — Юлии — очень помогала в эти суматошные дни ее мачеха Ливия. Она, казалось, даже забросила многие из государственных дел ради того, чтобы опекать падчерицу. Ливия забрала ее вместе с новорожденным Постумом к себе на Палатин, во дворец, и посвящала Юлии и ребенку многие свои драгоценные часы, хотя писк мальчика и сюсюканье матери и нянек над ним просто выводили Ливию из себя. Впрочем, она ни разу не подала виду, что раздражена.
Для Ливии началось — и уже в самом разгаре было — второе действие пьесы. Она спешила опутать своими чарами Юлию, и это получалось сравнительно легко. Юлия была выбита из колеи свалившимися на нее событиями и невольно тянулась душой ко всякому, кто, по ее мнению, ей сочувствовал. Юлия была доброй и незлопамятной женщиной и, хоть раньше инстинктивно не любила Ливию, отнявшую Августа у ее матери, а также смутно подозревала мачеху в отравлении своего первого мужа — блистательного Марцелла, теперь, ощутив на себе всю силу любви и заботы Ливии, готова была отказаться от всяких подозрений.
Потому что Ливию ничто так не заботило, как простое житейское счастье Юлии. Ливия, как никто другой, поняла душу падчерицы — той не нужны были ни власть, ни высокое положение в государстве, она вполне бы удовольствовалась обычным достатком в доме, крепкой семьей и любовью мужа. Вот об этом-то и повела речь Ливия — пришло время.
Агриппа Постум оказался спокойным ребенком, много спал, предоставляя матери немало свободных часов. В эти часы, в промежутках между кормлениями и пеленанием, Ливия принялась внушать Юлии, благодарно ее слушавшей: Тиберий (теперь об этом можно было говорить, не нанося ущерба ничьей чести) давно, с самого детства влюблен в Юлию. Уж кому, как не матери, об этом знать! Бедный мальчик! (Тиберию уже исполнилось тридцать лет, он был женатый мужчина, видный государственный деятель и полководец, одержавший немало побед над варварами, но для матери ведь он всегда останется мальчиком.) Его беда с юных лет была в том, что он не мог преодолеть свою природную застенчивость. Он не мог себя считать соперником Марцеллу, и, возможно, в то время так оно и было. Тиберий никогда не осуждал Юлию за то, что она полюбила Марцелла. Он лишь тихо страдал, иногда делясь своими переживаниями с матерью. Эти страдания и стали причиной того, что Тиберия многие до сих пор считают угрюмым и замкнутым.
Свет надежды, говорила Ливия, засиял для ее незадачливого сына, когда Юлия овдовела в первый раз. Ливия и сама в то время надеялась, что вскоре назовет Юлию дочкой и примется ждать от нее внуков. Увы — вмешались силы, которым невозможно было сопротивляться. Юлия, конечно, должна признать, что хотя Агриппа и был достойнейшим человеком, но их брак был скорее политическим актом, чем союзом любящих сердец. В те дни Рим, охваченный страшными беспорядками, был неуправляем, и усмирить взбесившуюся толпу мог лишь один человек — Агриппа. А он был, так сказать, в самоизгнании, обидевшись за что-то на Августа. Кажется, обида была связана все с тем же Марцелл ом, которому Август стал покровительствовать, как своего преемника ставя его выше Агриппы. Конечно, заслуженному воину и флотоводцу, выигравшему столько сухопутных и морских сражений, Агриппе было обидно, что молокосос Марцелл начинает им помыкать. Вот он и испросил у Августа для себя место проконсула Сирии и удалился из Рима. На самом деле ни в какую Сирию он не поехал, а высадился на Лесбосе и стал там в одиночестве лелеять свою ущемленную гордость. И не понимал, что настоящая-то обида была нанесена как раз им самим Августу, которого Агриппа бросил в Риме одного, не посчитавшись со старой дружбой и долгом государственного деятеля.
О, что творилось тогда в Риме! Несомненно, боги порой насылают на народ какое-то безумие, и народ вдруг бросает привычные занятия, начинает буйствовать на улицах, валить и разбивать статуи, громить учреждения, требовать, помимо хлеба и зрелищ, восстановление некой справедливости. А какой справедливости — и сам не вполне понимает. Тогда требовали вернуть в Рим Агриппу, хотя прекрасно знали всю подноготную его добровольной ссылки. Был бы жив их любимец Марцелл — про Агриппу и не
