Это ведь были далекие времена информационного голода и когда еще считалось просто неприличным публично муссировать чьи-то семейные дела или описывать хоромы кого-то из сильных мира сего. И поэтому слухи, сплетни, чьи-то домыслы, кто-то что-то сказал, кто-то не так понял — все это было в ходу и будоражило московскую общественность. И особо, если это касалось космонавтов. Конечно же не осталась без внимания «желтой» прессы и такая колоритная фигура, как Герман. Чего только мы не наслышались за эти годы! А на деле мне приходилось множество раз наблюдать, с каким уважением, трепетно относился Герман к своей жене, к своим детям. Не единожды приходилось быть с ним в различных мужских компаниях, где мужики, чуть поддав, начинают, мягко говоря, критиковать своих жен. Герман, как правило, не поддерживал такие разговоры, и я ни разу не слышал, чтобы он сказал худое слово про свою Тамару. Хотя, конечно, как и в любой советской семье, у них всякое бывало, но фундамент их семейной крепости оставался прочен и незыблем. Память сохранила тихие московские вечера, когда мы со своими детьми собираемся за столом, который быстро накрывала Тамара, ведем тихие задушевные беседы (иногда даже заумные), обсуждаем наши житейские проблемы, иногда по нашей просьбе Герман читал стихи (если был в ударе и настроен лирически, то это у него получалось прекрасно).
Тема эта для меня трепетная и волнительная. Но вот еще одно, пожалуй, главное. Беру на себя смелость утверждать, что под солидным и красивым генеральским мундиром с множеством отечественных и зарубежных геройских звезд и орденов билось чуткое сердце, трепетно, почти болезненно реагирующее на окружающий мир. И в то же время в силу каких-то, ему одному известных причин не стремящееся выплескивать наружу свое отношение к происходящему вокруг, свои радости и печали, раздумья, сомнения и переживания, победы и поражения. Хорошо это или плохо — трудно сказать! Ведь есть люди, и у нас таких, наверное, большинство, которые не желают свои чувства и эмоции долго хранить и переваривать в себе, они предпочитают «выйти в народ» (вот уж действительно — на миру и смерть красна!), вынести на всенародное обсуждение и разделить с окружающими свои горести и печали и успокоиться, получив свою долю людского сочувствия. И на душе легче, и снова жизнь прекрасна и удивительна! Таким людям легче живется на белом свете. Но ведь есть и такие, которые не выплескивают свои эмоции наружу, не стремятся взвалить на чужие плечи груз своих забот и проблем, а зачастую мучительно переваривают глубоко в себе свои боли и печали, раздумья и переживания. Это про Германа. Как он болезненно, вот уж действительно внутренне сгорая, переживал скоропалительный распад Советского Союза, развал армии, крушение наших космических завоеваний, с каким презрением относился к «перевертышам», чуть ли ни ежедневно меняющим свою точку зрения на происходящее, или к бывшим солидным партийным боссам, имеющим сегодня несколько торговых палаток у метро. Но я что-то не припоминаю, чтобы этими своими мыслями и переживаниями он делился с телевизионной аудиторией (а это в те времена было модным) или выступал на каких-либо симпозиумах или конференциях. И очень редко он проявлял свои эмоции по поводу происходящего вокруг среди близких ему людей. Все в себе, все на внутренних переживаниях, все за счет самосгорания.
Говорят, что нет предела человеческим возможностям. Есть! К сожалению. Вечного внутреннего огня у человека не бывает. И когда этот внутренний огонь переходит в испепеляющий пожар — нет человека. И неважно, как он умер: сидя, стоя, в больнице или дома, на банкете или в бане. Важно, почему он умер. Я хорошо знал Германа. И поэтому смею утверждать, что внутреннее невосприятие происходящего вокруг, бурный внутренний протест против предательства, обвала принципов и идеалов, лжецов и хапуг — вот этот самый пожар души — истинные причины, по которым нет сегодня среди нас дорогого и близкого человека. Я в этом убежден. Так уж получилось, что, направляясь сегодня на работу, я проезжаю мимо Новодевичьего монастыря. И каждый раз я мысленно посылаю свой привет и коротенький доклад о нашем житье-бытье своему незабвенному другу — Герману Титову.
Повседневная жизнь чиновника центрального аппарата Министерства обороны, пусть даже это будет и высококлассный специалист в космической области, интересна, многогранна и при добросовестном отношении к своим обязанностям даже во многом носит творческий характер. Здесь самое главное, чтобы с годами у тебя не пропал молодой задор, этот самый творческий порыв, стремление, желание и умение добиться от промышленности выполнения наших требований в новых разработках. Не просто, скажу я вам, майору или подполковнику доказать Главному конструктору, академику, с двумя Звездами Героя на груди, что его конструкция должна быть не круглая, а квадратная, или, положим, его технические решения не удовлетворяют требованиям заказчика. Правда, у нас в этих технических полемиках были хорошие советчики и помощники в лице высококлассных специалистов нашего Центрального научно- исследовательского института космических средств, подчиненного нашему главку, и конечно же наших военпредов. Мы и сами специализировались по различным профилям и техническим направлениям. Среди нас были ракетчики, ведущие по космическим аппаратам, двигателисты, управленцы, связисты, телеметристы, специалисты по бортовой специальной аппаратуре — в общем, любое направление, любой аспект ракетно-космической тематики являлись сферой деятельности нашего специалиста. Почетная, но трудная работа!
Типичный рабочий день офицера главка — это работа с обширной перепиской (письма входящие, исходящие), изучение и анализ технической документации (просят зайти в канцелярию, а там тебе сюрприз — томов двадцать очередного эскизного проекта), общение с разработчиками и промышленниками (здесь, на месте, или с выездом в институты или на предприятие, естественно, на общественном транспорте), участие в многочисленных совещаниях, проводимых нашими командирами, подготовка для вышестоящего начальства многочисленных справок, записок, отчетов, докладов и «раскладушек». «Раскладушка» — это наиболее популярный в нашем главке (компьютерной графики тогда еще не знали) вид наглядной агитации по нашей технике, когда на трех-пяти листах ватмана небольшого формата, склеенных в виде «гармошки», в красках рисуется ракета или космический аппарат со всеми их комплектующими, характеристиками и другими справочными данными. Когда Максимов ехал на доклад в Генштаб, он всегда брал с собой на всякий случай с десяток таких «раскладушек». Ну и конечно же довольно-таки частые поездки на полигоны, в основном на Байконур или в Плесецк, по своей тематике. А там — работа в госкомиссиях, участие в испытаниях и пусках, разбор неудачных и аварийных результатов, отработка эксплуатационной документации для техники, сдаваемой в боевую эксплуатацию, извечная полемика с местными военными и промышленниками. Все это до боли знакомо.
Но есть в этой череде со временем ставших довольно-таки нудными действий события, которые делали нашу чиновничью жизнь не такой уж скучной и однообразной. Среди них — занятия по марксистско- ленинской подготовке. О! Это уже не кравцовский моноспектакль. Это действо, в котором должны принимать участие все: и офицеры, и служащие. Начать надо с того, что нас всех, правда, только офицеров, тогдашний главком Ракетных войск Владимир Федорович Толубко (а наш главк какое-то время ему подчинялся) заставил завести каждому по три тетради, при этом указав, сколько страниц должно быть и какие должны быть поля. Политорганы рьяно следили за выполнением этой директивы по всем ракетным частям. Первая тетрадь — конспектирование первоисточников, классиков марксизма-ленинизма, вторая — конспекты по материалам съездов и пленумов ЦК КПСС, в третьей — конспекты лекционных материалов и мои личные мысли и соображения к очередному семинару. По-моему, над нами смеялась вся Советская Армия, но уж больно хотелось Владимиру Федоровичу стать Маршалом Советского Союза, а такая политическая активность не могла быть не замеченной нашим высшим партийным руководством, которое определяет, кому какое звание присваивать. Такая байка, во всяком случае, ходила среди нас. Но делать нечего, продвигаться-то по службе надо, а следовательно, и конспекты вести тоже надо. Помнится, нам приводили в качестве положительного примера тетрадь № 2 одного нашего коллеги, где на 80 листах этот энтузиаст законспектировал доклад Брежнева на очередном пленуме, изложенный, кстати, в брошюрке, которая продавалась в любом киоске.
Наше политическое просвещение начиналось, как правило, с лекции, на которую нас собирали в актовом зале. Шли с интересом лишь в том случае, если докладчиком был лектор ЦК КПСС — личность, от которой мы надеялись услышать что-то новенькое, недоступное для широкой аудитории. Зная это, эти самые лекторы подогревали интерес к себе какой-нибудь полусекретной информацией: оказывается, в такой-то области столько-то безработных или в результате стихийных бедствий на Сахалине погибли люди, а в Москве на улице Горького задержаны три проститутки. Слушатели охали-ахали: оказывается, и в Стране Советов возможны стихийные бедствия, а по улицам разгуливают девицы, о которых мы только в книжках читали. Сегодня это звучит смешно и как-то неправдоподобно, но тогда-то мы ведь твердо знали, что в
