Он внимательно просмотрел глянцевые фотографии, еще сырые: пальцы липнут и оставляют следы. Так. Толпа большая и в себе уверенная. Не-опущенные головы, несутулые плечи, несогнутые спины. Стоят плотно. Сами не уйдут, надеяться бесполезно. Момент упущен. Играть в доброго дедушку поздно. Местные перестарались. Идиоты. И вот с такими людьми приходится работать. Микоян еще раз посмотрел на фото. Сквозь советское напыление проступала плотная русская оснастка, он ее хорошо помнил. Огонь.
Мне проще описать картину 3 июня 1962 года, сравнив ее с голливудской сказкой о темных силах. Микояну для этого нужно было оживить в памяти молодость, между революцией 1905-го и Февралем. А сами новочеркасские рабочие воспринимали все иначе. Они должны были подобрать что-нибудь более простое, более советское, чтобы самим себе объяснить, что же такое происходит, в чем же это они участвуют.
И они подобрали.
Когда накануне мирного бунта мужики собирались на сходки по дворам и раздраженно крутили козьи ножки, когда разъяренные бабы бегали от хаты к хате, а с утра пораньше гладили рубашки, когда шли на площадь перед горкомом – у них незаметно отключилось цветное зрение, они увидели свою жизнь в контрастном черно-белом цвете. Как в кино о Кровавом воскресенье и про ленских рабочих, как в экранизации книжки «Белеет парус одинокий», как в «Броненосце „Потемкине'» и «Ленине в Октябре». Я тоже пытаюсь смотреть на них, далеких, сквозь эйзенштейновскую раскадровку общих планов, сквозь роммовский монтаж. И наконец начинаю понимать их.
Не выбеленный особняк горкома стоял в центре новочеркасской площади, а уменьшенная и ухудшенная копия Зимнего дворца.
Не свои, новочеркасские милиционеры дежурили у парадного, а чужие холеные гвардейцы.
Там, в глубине здания с разбитыми окнами, прятался трусливый царь.
Красиво отлетали дымки от стреляющих ружей.
Ритмично свистели пули.
Любопытные мальчишки брызгали с деревьев, как орехи. Некоторые оставались лежать навсегда.
Хватаясь за сердце, падала наземь простая русская баба, ее пытался поднять неразумный ребенок, громко рыдая и размазывая грим по щекам.
Народ бежал.
Самодержавие наступало.
Только все это было на самом деле. Не грим, а грязь. Никакой черно-белой стрекочущей пленки. Сплошной слепящий свет южного солнца. Несколько подростков, как подстреленные воробьи, ссыпаются с деревьев. Слюнявая пена на губах. Раненая старуха лежит на мостовой, у нее задрался подол, видны безразмерные сатиновые трусы, вздутые вены; она пытается оправить подол, но дотянуться не может, и это мучит ее больше, чем пулевая рана в животе: стыдно. Истеричные крики возбужденных солдат. Хрип начальственного мегафона из-за низких кустов шиповника. Непонятная жизнь, еще более непонятная смерть. Черно-белая реальность и красная липкая кровь.
7
Если хочешь узнать подробно, что было дальше, как сотню раненых и трупы двадцати шести убитых свозили рейсовыми автобусами в госпиталь, а кровь не успевали смыть с сидений, как были забрызганы красным скамейки в сквере и разбавлены кровью лужи в парке, как танками давили на площади непонятливых, – прочти книжку писателя Солженицына «Архипелаг ГУЛаг», том третий, часть седьмая, глава последняя. Именно ростовский уроженец Солженицын первым рассказал про
Новочеркасск. Спустя одиннадцать лет после бунта. В западном издании, которое советским людям было недоступно. Мама эту книгу так и не прочитала; я впервые взял ее в руки только летом 1989-го. Книга была размером со спичечный коробок, на папиросной бумажке, чтобы удобнее было тайно провозить через границу; я читал ее с лупой на веранде. Тебе шел третий год; страна вздыбилась, чтобы окончательно стряхнуть с себя труху советской истории; по радио в прямом эфире транслировали заседания Съезда народных депутатов – это что-то вроде Генеральных штатов времен Французской революции. Мы жили в то лето на даче; как раз на главе про новочеркасскую драму прибежала хозяйка и доложила, что ты залез в клетушку с поросенком и съел его крапивный отвар…
Если ты думаешь, что я сейчас начну витиевато рассуждать о том, как Первый Съезд народных депутатов уже таился в бунте новочеркасских рабочих и о том, как в советском июне 1962-го образовался зародыш русского июня 1989-го, то заблуждаешься. Ничего тогда не зародилось, ничто ни в чем не таилось; это был случайно случившийся случай, однократное кровоизлияние советской системы, никаких серьезных последствий. Память о Новочеркасске была тут же успешно затерта, приговоры в судах огласили скрытно, непокорных выслали, остальных так шуганули, что они полюбили родимую власть пуще прежнего.
Никакой роли не сыграл этот сюжет и позже, во времена перестройки, когда прогрессивные публицисты из цветных журналов и черно-белых газет пересказали своими словами последнюю главу седьмой части третьего тома «Архипелага ГУЛаг». Увы. Были темы поважней, поинтересней, поострее. Пакт Молотова- Риббентропа, Катынский расстрел поляков, украинский голодомор, отмена шестой статьи конституции… Ты не знаешь, что такое шестая статья? Позор на мою никак не седеющую голову. Но не буду облегчать тебе задачу. Узнай сам. Иначе мне будет стыдно. А мы все-таки договорим про Новочеркасск.
Он прошел для будущей истории бесследно. Женщины оплакали свое домашнее горе под звуки голоса далекого итальянского мальчика, смирились, попрощались с убитыми детками, арестованными мужьями – и поспешили состариться, чтобы проще было жить и не помнить. У старости все в прошлом, даже страдание. Вот и все. Как в народной версии шашек: фук-фук-фук, пропустил момент, когда должен был «есть», отдай фигуру, забудь о ней, считай, что ее на доске не было. Зачем же я морочил тебе голову, тратил время на рассказ, если этот частный факт ни к чему не привел? Затем, что Новочеркасск – свидетельство, а свидетельства в истории подчас бывают важнее причин, обрастающих следствиями.
На сорок пятом году жизни изумленная советская власть обнаружила, что эксперимент не удался, бесповоротно увести целую нацию из пределов истории не удалось. Гомункулусов старательно проращивали, помещали в лесные школы, отправляли в интернаты, заправляли им белые майки в черные сатиновые трусы с толстой резинкой, пропущенной понизу, учили весело маршировать и петь военно- патриотические песни, а они сквозь все это любили милых козляток и опасную ночную дорогу через глухой лес, ставили правду выше удобства и готовы были сорваться с цепи в любую секунду. Новочеркасск показал: неожиданно, вопреки всякой логике, каким-то политическим чудом вольное русское начало может полыхнуть из-под советской крышки. Магма раскалена, под ледяной коркой бушует вселенский жар, процесс творения не прекратился. Шанс имеется. Разве этого мало?
Мало, сынок. Очень мало. Потому что верно и обратное. Вольное русское начало, вырвавшись на поверхность, может вдруг бесследно испариться, лава мгновенно остынет, колоссальный выброс энергии уйдет в никуда, вольная страна покроется чиновной коркой. В конце 20-х молодые женщины, выросшие в царской России, пропитанные соком Империи, читавшие русскую классику, охотно принимали в себя обезьянью слизь, в отличие от диких африканок. Почему принимали? Не потому, что деньги платили. А потому, что советская власть призвала на великое дело прогресса. А в 62-м соседи и друзья арестованных, матери и жены подстреленных заново выйдут на площадь, промытую брандспойтами, пахнущую свежей краской, вежливо прослушают радиообращение товарища Микояна: разрывных пуль не было и быть не могло, советская армия их не использует, а если они были, значит, в толпу затесались иностранные провокаторы. И разойдутся. Не протестуя. Не ворча. Напортачили. Надо ответить. Мы такие, с нами по- другому нельзя. А ведь и вправду подстрекали, ты заметил? Плечи опущены, осанка исчезла, бабий оползень вместо твердой мужской походки. Добровольное поражение в правах. И шансов переломить ситуацию никаких.
В августе прошел процесс, с участием новочеркасской общественности. Семерых расстреляли; восемьдесят два человека приговорили к деся-ти-двенадцати годам, двадцать пять назвали злостными хулиганами. Мужиков послали на лесоповал и в Устимлаг, женщин – в Мариинские лагеря. Родственникам погибших отказались сообщить, где захоронены их близкие. О том, куда именно захоранивать, спорили пять часов, пока Микоян не прекратил дискуссию. Фролу Козлову, который требовал родню сослать в Сибирь, посоветовал пойти подальше. А гуманистам, которые предлагали отдать трупы семьям, предложил помолчать. Решение такое. Разбросать трупы безымянными малыми группами по разным кладбищам, от Новошахтинска до Таганрога. С похоронщиков взять расписку: «Я, оперуполномоченный такой-то, даю расписку в том, что обязуюсь выполнить правительственное спецзадание и обязуюсь выполнение его
