Во Франции девочке не поздоровилось бы; светское государство отрицает право выносить учебные суждения на основе церковной позиции; веруй себе за пределами школы, а в школе изволь изучать науку. В Италии все было бы не так однозначно; сильная, энергичная католическая общественность Марию Шрайбер поддержала бы, левые – осудили бы; что же до решения суда, то его не просчитаешь. Смотря в каком городе, коммунистическом или католическом; смотря в каком суде.
Как будет Европа примирять и выравнивать свои традиции, как будет на этой основе вырабатывать новую, общую – посмотрим. Что же до нас, то мы вообще никакой общепринятой и устоявшейся общегражданской традиции пока не имеем; поэтому действуем наугад, то отсылая самих себя к дореволюционным основаниям (православие-самодержавие-народность), то смутно припоминая советские и пытаясь на их основе вынести современное суждение о сиюминутных происшествиях. Дело «Шрайбер против Дарвина» – яркий пример. Одним не нравится, что девочка и ее родители заявляют о своих религиозных правах, точнее – о праве
Впрочем, во всяком недостатке скрыто свое преимущество. То отсутствие единых ценностных оснований, которое объединяет большинство жителей России (объединяет – отсутствие), дает шанс сформировать традицию заново. В соответствии с новой исторической судьбой, в соотнесенности с реальными задачами, которые ставит перед страной и миром XXI век. А эти задачи невозможно будет решить, если нам извне предпишут жесткий набор правильных взглядов. По французскому ли, по итальянскому ли образцу. Нынешний мир устроен так, что одолеть все его препятствия может лишь человек, привыкший
Что из этого следует – применительно к истории «Шрайбер против Дарвина»? То, что российской школе не могут диктовать готовые взгляды ни наука, ни вера. Подчеркиваю: именно взгляды; мы сейчас говорим не о наборе достоверных фактов, которые предлагает школе именно наука, и только она, а об интеллектуальных
Страшные Ф
Название отсылает к статье одного из отцов-основателей русского Живого журнала Романа Лейбова; разочаровавшись в интеллектуальном потенциале ЖЖ, он язвительно написал о том, кто наводнил свободное пространство блогов. Среди прочих уродов были помянуты недобрым словом Страшные Фошысты и Жуткие Жыды. Эта оговорка важна по двум причинам. Во-первых, нехорошо приписывать себе чужую шутку, особенно удачную. Во-вторых, это алиби. На тот случай, если стражи леволиберальной истины, люди, как правило, серьезные до катастрофизма, решат, что я это всерьез. Про Жыдов. На то, чтобы они согласились шутливо говорить о Фошыстах, даже и не надеюсь.
Теперь оговорки побоку и – поближе к предмету. На прошлой неделе я имел удовольствие и честь принимать участие в дискуссии о национализме, устроенной людьми вполне демократических, западнических и модернизационных взглядов. Казалось бы, демократия, западничество и модернизация предполагают открытость позиций, готовность к спору и публичному отстаиванию своих идей. Идей – разных, пускай полярных, прогрессивных и реакционных, лишь бы не нацеленных на провокацию как таковую, на использование полемической площадки для пропаганды человеконенавистничества. Но почему-то кажется (может быть, я заблуждаюсь), что часть людей, убежденно полагающих себя демократами, способна слушать только самих себя и себе подобных, намерена спорить об оттенках и деталях собственной идеологии, а посмотреть в глаза националистически настроенному оппоненту и послушать его доводы – решительно не готова. Даже просто пообщаться – не желает. Слово «национализм» вызывает не полемическую реакцию, что нормально и, может быть, единственно правильно, а именно реакцию отторжения. Нет, и все тут. Почему? Потому. Приличным людям не положено. Фи. А что же делать с реальностью, в которой националистические умонастроения нарастают? Либо гордо игнорировать, либо мужественно бороться.
Попробую обосновать иную точку зрения. Изнутри либерального, но не левого, патриотичного, но не националистического самосознания. Рискуя нарваться. Но, увы, очень хочется быть понятым, принятым и любимым, однако на том стою и не могу иначе.
Так вот. Национализм – это болезненно преувеличенное патриотическое чувство. Опасное не тем, что эксплуатирует тему любви к своему, а тем, что рискует сорваться в ненависть к чужому. И почти всегда срывается. Однако болезнь на то и болезнь, чтобы вести либо к выздоровлению, либо к смерти. Выздоровление в данном случае равнозначно переходу от национализма этнического к национализму гражданскому; мы гордимся не тем, что русские, евреи или татары (этому мы просто тихо радуемся или не обращаем на это никакого внимания, нужное подчеркнуть), а тому, что мы граждане прекрасной страны. Свободной, успешной, духовно состоятельной и самобытной.
Если мы считаем себя здоровыми (хотя наверняка тоже чем-то больны, ибо преувеличиваем абсолютное значение своих ценностей, зашкаливаем за край и не отдаем себе отчета в этом), то имеем ли право отворачиваться от того, кто находится в болезненном состоянии? Во всяком случае до той поры, пока болезнь не стала слишком заразной и смертельно опасной, как чума. Разговаривать, встречаться и открыто общаться – не значит поддерживать и одобрять, оправдывать и легитимировать; это значит размыкать болезненно замкнутое сознание в иное смысловое пространство и давать организму шанс на выздоровление. По крайней мере, не позволять болезни прогрессировать. Потому что если вы отправляете прокаженного в лепрозорий, это значит, что ему вынесен смертельный приговор. Он удален навсегда. И уже не поправится. Если говорить менее метафорично и более рационально, то пока националист готов общаться с либералом, он не делает окончательный шаг навстречу шовинизму, не превращается в человеконенавистника. Разумеется, при этом либерал должен быть внутренне готов к тому, что националист считает больным – его, что общается не для того, чтобы исправиться, а в надежде, что сам слегка поправит либерала, привьет ему начатки отечестволюбия. Но что в этом плохого?
