прикажешь; здравствуйте, спутник г-жи Рябоконь. Вот сад, вот уборная, а вот закуски; налейте себе рюмочку, располагайтесь! Жанна, ты позволишь? нам надо перемолвиться наедине. Не скучайте! Кстати, вот и комната прислуги.
А сын? Вернется ведь когда-нибудь и сын? Ноль внимания, фунт презрения; ну мамочка, ты учудила.
Но еще страшнее и тошнотней – представить, что прямо с завтрашнего дня она для него превратится в закрытую тему. Сэр! простите, сэр! а вас не велено пускать. И никогда, никогда, слышите, никогда он больше ее не увидит. Не прижмет, не приласкает. Жизнь без нее. Он справится, конечно, но – тоска.
Ох, попал, попал, попал… Да что уж… Как будет, так и будет. Надо настроиться на трудный разговор – и хотя бы теперь не ударить в грязь лицом.
Прежде чем начать рассказ и покаянное признание, Иван достал из пальто навигатор, включил:
– Прости тупого, я не сообразил, надо было раньше посмотреть, где прячется от нас Степан Абгарыч.
Свинцовый шарик лежал неподвижно, как суслик в норке. И эта норка была в Барвихе. У той самой Тамары Василич.
Иван рассказывал не сбивчиво и не заламывая руки, не картинно. Он явно обдумал и взвесил, как будет открываться перед Жанной, и эта спокойная простота удержала ее от истерики. Если бы он отшучивался, или оправдывался, или говорил со слезой, она бы не дослушала. Встала бы, рванула шубейку – и ушла. С концами. Без надежд на примирение. А так – сидела смирно; холодея. Ее посчитали, решили разозлить, развлечь и возбудить; человек, которого она приняла за своего, единственного, был нанятым актеришкой, за небольшие деньги, а будто бы неверная подруга – всего лишь частью проекта, претенденткой на лучшую роль второго плана; а девушка по вызову и оказалась – девушкой по вызову, всего лишь, и не больше, причем совершенно – перед ней – невиновной; а Котомцев по заказу мужа поставил реалити-шоу про Жанну и ее непроходимую глупость; и все они знали, зачем пришли в ресторан, и внутренне смеялись над ней, наивной дурочкой, и с нетерпением ждали развязки; но Степан переиграл всех и превратил свидетелей – в полных подкидных дураков, потому что в конце концов посмеялся над ними, над их готовностью смеяться над Жанной; правда, и ее Степан не пощадил.
Иван предположил, что Степа (
Нет, не похоже, не похоже.
– Ты знаешь, Иван, я не верю. Степан – безжалостная сволочь, бессердечная болванка, мозги как шестеренки. Но он – не зверь. И ты – не зверь. Ты самая обычная скотина. До тебя доходит? самая обычная. Обычней не бывает. А что на самом деле происходит, я отказываюсь понимать. Слышишь меня! наотрез.
– Жанна. Постой. Я мерзавец, да. Но я актер. У меня такая работа, пойми. Играть. Как работа Степана – делать деньги. Я нанялся тебя разыгрывать в сюжете. Но твоими чувствами я не играл. Меня пробило, я за тебя зацепился, и ниточка надорвалась, и ткань поехала. Как на женских колготках. Думай про меня что хочешь, действуй как знаешь. Но я тебя полюбил. Никому не говорил такого, только в детстве. А тебе скажу. Прости меня, если сможешь.
Сидит такой понурый, обреченный. Того и гляди поползет на брюхе, виляя хвостом.
– Иди-ка ты, Ваня, до дому. Знаешь, я сейчас не соображаю. Ничего не чувствую, отупела. Даже не могу сказать, захочу я тебя еще увидеть или нет. Захочу – позвоню. А пока, на всякий случай, знаешь что? прощай. Расплатись за кофе и ступай. Или опять кошелек потерял?
– Зачем ты так?
Это правда. Зря она так. Сколько раз потом прокручивала сцену, столько раз испытывала стыд. Гадкий, едкий; но еще гаже было чувство позора, прожитого в «Ностальжи». Они смотрели на нее и знали; она смотрела на них и не догадывалась. Они тоже опозорены, раздавлены и смяты? Но ей от этого не легче. А Степа? Кем оказался он? Привычный мир рассыхался, крошился, ссыпался пылью вникуда. Увидев первый снимок, сорочанский, она решила: хуже не бывает. Выяснилось, что бывает. Когда обнаружилась Аня. В ресторане стало ясно, что и это не предел. А придя домой, засев на кухне и пропустив через нервные клетки сегодняшний Ванин рассказ, она поняла, что значит быть прижизненно убитой.
В таком состоянии нервические девушки бегут на кухню, вываливают баночки, коробочки, пакетики, запихивают пригоршнями в рот, скорей, скорей, чтобы не успеть передумать. Обмирая от ужаса, запивают сладковатые таблетки мужниным коньяком. Не для того, чтобы расчетливо приблизить конец, а только для того, чтобы коньяк обжег, ударил по нежной слизистой, отвлек внимание от главной страшной мысли: мамочка моя, да что же это будет. Но Жанна не девушка. Не филологиня. И не истеричка. Она омертвевшая женщина, сомнамбула, собственная тень. Сидит, уставившись в серую точку и ждет непонятно чего.
Примерно полвторого ночи навигатор пробудился, замигал. (Ваня позабыл его на столике у итальянцев, а Жанна взяла – и выключать не стала; странная привязанность к источнику кошмара.) Кончается заряд? нет, медленно шевелится шарик. Еле-еле, как будто обладатель телефона передвигается пешком, не на машине. Жанна стала за ним следить, как котенок за солнечным зайчиком. Шарик скатился за границы поселка; застыл на трассе, минут пятнадцать обождал на месте, вдруг покатился быстро-быстро. Выбрался с Рублевки на кольцо, опять остановился и опять чего-то подождал, тяжело дернулся – и двинулся ровно, мощно, прямиком. Вдаль от Москвы, на юг.
В ту самую секунду, когда зазвонил домофон, маячок уже огибал Калугу и следовал по федеральной трассе номер три на Брянск.
Ночь ужасов и откровений продолжалась.
Степа, который был сейчас в Калуге, стоял перед ней. Измочаленый, небритый, пахнущий кровью и гноем; пальцы распухли, не гнутся; губы негритянские, раздутые; сквозь доморощенную перевязку на затылке проступает красное; похож на привокзального бродягу. Вошел и быстро, отрывисто, невнятно произнес: Жанна, я все знаю, все понимаю, но давай отложим на потом. Лучше скажи, Иван тебе оставил навигатор или уже забрал? Оставил? Хорошо. Ты проследила, где маячит? Третья трасса? Через Киев на Умань, а там Кишинев? Эх, не успел я, боюсь, улизнули. А самое начало отследила? Как они выбирались, подробно? Стояли-ехали, стояли-ехали? Тогда надежда есть, что побежали без машины, врассыпную – и не все проскочили на трассу, к попуткам.
Кое-что он все же объяснил, полуфразами, в разрывах между телефонными звонками.
– Похитили какие-то молдаваны. Набирай Василия, немедля. Условия дикие, понимания никакого. Не подходит? Звони ему домой. Заказала, видимо, Тамара. Отключен? Беги ко мне, второй ящик справа, там договор на меня, а в договоре номер, я ему еще один мобильный выдал, круглосуточный, без права отключения. Я буду в ванной. В верхнем среднем найдешь ученическую тетрадку, как раньше за две копейки, на задней обложке еще один номер, неси.
Вернулась Жанна через три минуты; Степан грузно лежал в ее розовой ванной; горячая вода поднималась снизу, медленно покрывая тело: он не обождал, пока вода наберется, некогда.
На десятом звонке отозвался Василий.
– Слушаю, Жанна Ивановна.
На заднем фоне – ватный женский голос: «Вася, кто?».
Шипение: молчи!
Степа держал трубку двумя пальцами, большим и мизинцем.
– Ты что, у этой? А машина где? А кто тебе сказал, что к бабе можно ездить на машине? Ладно, Вась, подробности письмом. Ты где территориально? В Одинцово? Так это пятнадцать минут. Бери из гаража монтировку и мчи в Барвиху, поселок «Ветеранский», там ты не был, поищи на карте; станешь страховать на
