Лида кивком своей красивой головы (точеный римский профиль, большие карие глаза чуть навыкате, безупречная форма рта, модная стрижка, серьги-висюльки в ушах) подтверждает, мол, да, в человеке много воды.
— Как ты воду слепишь? — спрашивает Миша.— А воздух? Эрик так увлечен водружением себя на игрушечную машину, что ему не до лепки воздуха. Нет, задумался.
— А дух? В человеке-то дух есть, вот и попробуй, слепи.— Эрик задает Мише достойную задачу, улыбается, довольный.
— Дух невидим,— говорит Миша.— Его нельзя слепить. Чтобы его увидеть, надо раздвинуть небо.
— А я зайку катаю. У него ухо то туда, то сюда.— У Ани свои проблемы, житейские.
— А я катаю себя. Я не толстый, я резиновый. Сдуюсь и прокачусь.
— Ты круг? — спрашивает Аня.
— На тебе плавать можно? — язвительно хохочет Миша.
— Нет,— отвечает Эрик,— я обычный надувной человек.
— И я надувной.— Миша выпячивает живот, шлепает по нему ладонью.
— Ты надувной, а я раздувной,— Эрик втягивает в себя живот и щеки. Мы с Анькой смеемся, Лида ограничивается поощрительной улыбкой. Пусть он так ничего и не слепил, зато мирно общается с Мишей.
— Да, да, я только раздуваться могу.
— А кто же тебя тогда надувает?
— Мама перед детским садом, да, мам?
— Да, Эринька.
Аня тем временем налепила каких-то кривых столбиков, насадила их на брикет.
— Это у меня качельный парк. В нем растут специальные деревья. Влез — и качайся.
— Таких деревьев не бывает,— говорит Миша. Вот оно что! Сейчас они заодно с Эриком, значит, можно уколоть Аню.
— Деревьям больно, когда на них качаются. И сок у них пить нельзя. Они живые. Сок у них, как у человека кровь.
— И нервы у них есть,— вторит Эрик Мише.— Как же деревья без нерв?
Это стенограмма беседы троих детей. Я намеренно привожу ее без сокращений. Она обнажает характеры троих маленьких, но уже сформировавшихся людей. Кроме того, в ней в открытой форме выражен протест ребенка против порабощения. Против взрослой программы.
Лида принесла на пляж пластилин, упорно преследуя цель — за лето Эрик должен научиться лепить. Лида думает, что она так ловко завуалировала свою задачу,— сыну нипочем не догадаться. И устроилась она поодаль, чтобы не довлеть. А результат тот же. Потому что всякое действие рождает противодействие. Давление получает отпор. «Он просто упрямый»,— твердит свое Лида.
Да, он упрямый, но не «просто». Он любит свою маму, он хочет быть хорошим. Тут бы маме одуматься, отпустить ребенка на волю, но взрослые не знают удержу.
Мне часто приходится иметь дело с единственным ребенком в большой семье взрослых. За редким исключением эти дети — невротики. Говорю это с полной ответственностью. Почему? Да потому что у каждого взрослого в такой семье свои виды на ребенка. Всем своим существом ребенок чувствует груз ответственности, он старается, но не может удовлетворить требования всех членов семьи. Его никто не желает принимать таким, как он есть. Все думают о его будущем, никто о настоящем. Ребенка охватывает отчаяние. Возникают злые, мстительные чувства, он делается капризным, раздражительным. Его «на зло» — это реакция на психологическое давление, под спудом которого он живет среди умных любящих взрослых.
В случае с Эриком интенсивная мама заменяет собой требования огромной семьи. И как следствие — Эрик, единственный из детей, обращается к маме за защитой, за подтверждением своей правоты. Гиперопека уже частично лишила его самостоятельности. С одной стороны, он не хочет подчиняться маме, с другой — ищет ее одобрения и защиты.
ДУШЕСПАСИТЕЛЬНЫЕ БЕСЕДЫ
— Знаешь биографию Андерсена? — обращаюсь я к поникшей Лиде.
— Нет.
— Так вот слушай. Андерсен был сыном полунищего сапожника и малограмотной матери. Нескладный, даже уродливый провинциальный мальчик. Вспомни гадкого утенка — это автобиография. За что бы он ни брался, у него ничего не получалось. Он был бездарным танцором, актером, певцом и драматургом. Просто полная бездарь. Что у него было — это великолепная память, но тоже весьма специфическая: несмотря на путешествия по заграницам, он не сумел выучиться ни одному иностранному языку. Нервозен он был необычайно. При этом его никто не поил триоксазином. В Одензе, провинциальном городке, почтмейстер Феддер Карстенс устроил школу для бедных мальчиков. Так вот этот почтмейстер, которому следовало бы поставить памятник, так заинтересовался «гадким утенком», что стал давать ему отдельные уроки, бесплатно. Он брал Ганса на прогулки со своими детьми. Гуляя по лугам и полям, почтмейстер рассказывал детям обо всем, что попадалось на их пути. Про что и как он рассказывал, никто не знает и никогда не узнает, но ясно одно: это пробудило в мальчике незаурядную фантазию, с одной стороны, успокоило его нервы, с другой, и внушило ему веру в самого себя, с третьей. Отсутствие веры в себя собственно и делало его неврастеником, он хватался то за одно, то за другое. Пока не стал сочинять сказки.
— Но то Андерсен,— разводит Лида руками,— куда уж нам! Вот я ничего не достигла. Занималась музыкой, как все, в школе и институте училась отлично, а вышла серость. Может, думаю, с Эриком надо все организовать иначе. А может, ему не достает трудностей и нужно, чтобы он помучился, как Андерсен?
— И специально для этого ты его водишь к М. Д.?
Модный педагог, к которому в Москве паломничество, умеет воздействовать на эмоциональную сферу ребенка. Для усвоения основ музыкальной грамоты (зачем ребенку в четыре года усваивать ее, мне неясно, но я не специалист в этой области) он насочинял тьму сказок. Одной из них меня угостила Лида. Это чудовищная сказка. Двадцать страниц машинописного текста забиты терминологией, каждый термин — персонаж. Этих персонажей в сказке около тридцати, воспринять и запомнить их — непосильный труд для маленького ребенка. Однако главное не в этом, а в том, насколько жестокая, кровавая эта сказка.
Я вовсе не считаю, что детям нужен «малиновый сироп», но обилие крови, несправедливо пролитой в жесточайших схватках между «диезами» и «бемолями», вызвало во мне, взрослом читателе, протест. И не против зла. Если бы против зла, то фантазии педагога были бы оправданны. Нет, против автора сказки, которого я ощутила как недоброго, агрессивного человека.
Я знаю детей, которые плакали после первых его занятий и ни за какие коврижки не желали идти к этому педагогу. Эти дети отличались чуткостью и обостренным отношением к добру и злу.
Но были и другие из моих же учеников, которые смогли подолгу прозаниматься у этого педагога, и не безрезультатно. Эти дети другого склада: всеядные, любящие учиться чему бы то ни было, у кого бы то ни было, дети с ослабленным нравственным императивом и низким порогом чувствительности.
— Он умеет создавать творческую атмосферу,— говорит Лида, захлебываясь от восторга и не понимая, почему Эрик так странно отреагировал на эту «творческую атмосферу».— Он умеет возбудить эмоции. Он заставляет детей громко топать, в такт, и если кто-то топает тихо, он кричит: «Громче, громче, это мы, солдаты, идем по Африке». Понимаешь, чтобы дети восприняли музыку, их надо раскрепостить. Они у него орут во всю глотку, а потом он резко обрывает крик и тихонько прикасается к клавише. Живой прием, правда?
— Возможно, и живой, но чрезвычайно вредный. Все равно, что будить ребенка криком в самое ухо. От крика ребенок тут же очнется. Но десять детей вскочат на крик, и ничего, а одиннадцатый начнет заикаться. Твой Эрик и оказался этим одиннадцатым.
— А знаешь, я вот что решила: плюну-ка я на все и буду себя любить.
— Это как?
— Муж говорит. «Лидок, ты себя не любишь». А женщина должна себя любить. С завтрашнего дня брошу заниматься с Эрькой музыкой (Лида сняла дорогую квартиру с инструментом), буду делать маски, обливаться холодной водой — займусь собой.
