больше рассказывают о себе, и майор с утра азартно вертится на турнике, и Ваня Мокрый встает задолго до подъема и выходит постоять в поле, и Подречный реже врывается во взвод, чтобы безголосо, натужно вызывать к майору.
Повесив на руку ведро, он идет с утра по хутору шаркающей своей походкой, щуря по сторонам рыжеватые глаза.
Завидя впереди Степу-повара — у того по ведру в руке, — прибавит шагу, окликнет:
— Как дела, Игнат?
— Чего ты до мэне причепывся, як будяк до хвоста собачего. Якой я тебе Игнат?
— Ну как же не Игнат? — Безбровый лоб Подречного сморщится, задрожит в смешке. — Ну точь-в- точь как наш Игнат, председатель ревизьённой комиссии.
На краю хутора, возле палатки, в которой отдельно ото всех живет и работает со своими помощниками радист — младший лейтенант Белоухов, Подречный отстанет, засмотрится на младшего лейтенанта. Тот без гимнастерки, согнувшись в поясе, набирает пригоршни воды и, уткнувшись лицом в ладони, фыркает и брызжется. Сливает ему сменившийся с поста Ваня Мокрый. Винтовка торчит у него за спиной.
— Умыл? — крикнет ему Подречный, когда младший лейтенант, натерев докрасна полотенцем лицо, скроется в палатке. — Сам-то умойся, э-эх, Ваня Мокрый!
— Ну что ты меня все: Ваня Мокрый. Меня сроду Иваном не звали. А теперь и во взводе через тебя мое фамилие никто не вспоминает, все — Мокрый да Мокрый.
Подречный хлопнет его по плечу:
— Это, парень, был у нас в деревне Ваня Мокрый. Раньше его никто не вставал, вроде как ты, с самой первой росой. Про него говорили: Ванька всю росу собрал. Мы только подымаемся, а он уже всю ее оббил. Потому и звали Мокрый, Ваня Мокрый.
Быстро бежит ручей, перекатывается вода по камешкам. Скоро мельчать ему, высушит его солнце. Прислушивается Подречный — тихо вокруг, слышно, как в роще заливаются птицы. И кажется, что и впрямь хутор населен его земляками и сам он не солдат, посыльный и ординарец при майоре Гребенюке, а кладовщик колхоза «Заря новой жизни», в восьмидесяти километрах от Ярославля.
Он вошел в комнату в сумерках, кивнул мне и окликнул задремавшего у печи Подречного:
— Жив, Михалыч?
Подречный вздрогнул, вскочил на ноги.
— Вылечились, товарищ старший лейтенант?
— А то как же. На вот. — Он снял с головы пилотку и кинул Подречному, — Завтра фуражку мою отыщешь. Эту выбрось. В госпитале такой фиговый листок выдали, треть макушки не прикроешь. А это что за девушка?
— Переводчик, товарищ старший лейтенант Дубяга, — ответила я.
— А фамилию мою откуда узнали?
— Догадалась.
Это был он, старший лейтенант Дубяга, о котором за все его долгое отсутствие постоянно вспоминали.
— Майор где?
— На передовую уехал. — Подречный суетился, собирая поесть. — Три месяца никак в госпитале пробыли. Слава богу, нога цела.
Дубяга отказался от еды. Отстегнув ремень, снял шинель, распахнул ворот гимнастерки и сел на Майорову койку, на его домашнее, красное в синих разводах, байковое одеяло. Он стянул сапоги и далеко отшвырнул их.
— Девушка, вы дежурная? — громко спросил он. — Если я буду храпеть, бейте меня телефонной трубкой.
Он лег на койку навзничь, скрестил вытянутые ноги, закрыл глаза и захрапел.
Я прикрутила фитиль в лампе и вышла на крыльцо. С яркого света в темноту. Прошел дождь, было свежо и беззвездно. По темному небу шарили чужие прожекторы. На левом фланге у немцев вспыхивали ракеты. Четко — так никогда не услышится днем — застучал пулемет. Филькин полз к траншеям противника. Может быть, это били по нему. По хутору прошел ветер, и пахнуло молодыми листьями и рыхлой землей…
Лошадь пылит на пригретом солнцем большаке, я подпрыгиваю в телеге. Поле и поле. На обочине — светло-зеленая трава, еще не прибитая пылью. За крутым поворотом — снова поле. По зеленому полю женщины, впрягшись, тянут плуг, — десять женщин, по пять в ряд, связаны между собой веревками, веревки прикреплены к плугу. Одиннадцатая направляет плуг.
Увидишь такое — и опять тоской и ненавистью рванет в груди: здесь были немцы.
…В блиндаже на КП командира полка майор Гребенюк говорил по телефону. По его лицу, по серым, запавшим вискам было видно, что он давно не спал.
— Сюда привели немецкого летчика-радиста, — сказал он, положив на рычаг трубку. — Надо узнать позывные его аэродрома. Говорите с ним о чем хотите, но добейтесь позывных. — Он глянул на руку. — Даю вам час, больше не могу, в восемь тридцать доложите.
Я спросила, ранен ли немец.
— Хуже, пожалуй, — избит. Он бомбил деревню, и зенитчики зажгли самолет, он выпрыгнул, приземлился на поле. А там бабы пашут. Решили, что немецкий десант, и давай его молотить лопатами.
Где-то неподалеку загрохотала артиллерия. Майор поднял голову, прислушался.
— Справа действуют, — тихо сказал он, — оттягивают на себя.
Я поняла: значит, справа оттягивают на себя внимание противника, чтобы Филькину легче было незамеченным проползти назад.
— Сейчас вас проводят. Приступайте к допросу. Ординарец командира полка, юный паренек, провел меня по траншее к блиндажу, охраняемому часовым. Он вошел первым и присветил фонарем. В блиндаже резко пахло непросушенной овчиной.
— Шофера полушубки сдают, свалили здесь. — Он пошарил, вытащил гильзу и зажег фитиль.
Дверь блиндажа захлопнулась за ним.
— Прислушивайся! — протяжно, уже издали наказывал он часовому.
В блиндаже раздавалось частое дыхание. Я присела на что-то твердое, огляделась. С топчана напротив, приподнявшись на руках, смотрел на меня немец.
— Ваша фамилия? — поспешно спросила я.
Немец застонал и повалился на спину. Коптилка разгорелась, повалили хлопья копоти.
— Сколько самолетов базируется на смоленский аэродром?
Это был мой первый самостоятельный допрос.
Немец молчал, сжимая и разжимая пальцы. Я повторила вопрос. В ответ он застонал громче и поскреб ладонью о доски топчана.
— Бомбил мирных жителей, не думал, что придется расплачиваться?
По грязным щекам его, в глазах с расширенными зрачками прыгало пламя коптилки. Выдавил хрипло:
— Ich habe meinen Spa? daran!
Я вынула из полевой сумки словарь, который всегда носила с собой, нашла слово «Spa?» и задохнулась: так это доставляло ему удовольствие!..
Пройдут годы, люди будут знать о немецком фашизме понаслышке, изучать по книгам… А я вот сейчас вижу его.
На хуторе живет вернувшаяся из эвакуации семья прежнего директора школы. Жена директора Тоня работает заведующей сельпо. У нее стройная мальчишеская фигура: шире в плечах, поуже в бедрах. Ходит быстро и резко, в лице сохраняется строгость, а в глазах притаилось лукавство.
По утрам, когда Тоня идет мимо палатки Белоухова на работу в деревню и когда она возвращается в
