— Больше никогда не посмеют, — спокойно сказал Антипатр.
Пифолай подбежал к нему, чуть загребая песок площадки своими коротенькими кривыми ногами, проговорил, брызгая слюной, с побагровевшим от гнева лицом:
— Ты еще вспомнишь меня, Антипатр, проклятый идумей! Ты еще будешь…
Антипатр не дал ему договорить — он резко поймал его руку возле запястья и крепко сжал. Пифолай невольно вскрикнул от боли, дернулся раз, другой, но руку освободить не сумел.
— Да, я идумей, — выговорил Антипатр сквозь плотно сжатые зубы, — и сын мой, — он кивнул на Ирода, — идумей тоже. Но за Иудею я пролил столько крови, что смогу утопить в ней любого правоверного иудея, а то и двух правоверных. Но я сейчас не об этом, — Антипатр выпустил руку Пифолая, и тот невольно сделал два коротких шага назад, — а о том, что, идумей я или нет, я пока остаюсь твоим начальником, и ты будешь подчиняться моим приказам, а не кричать на весь лагерь о моем мнимом предательстве. Если ты не желаешь подчиняться, уходи, я не держу тебя и не стану преследовать.
Но если останешься, я буду жестоко пресекать всякую попытку неповиновения. Ты понял меня? Решай.
Пифолай ничего не ответил, потирая руку и глядя в землю, он отступил в сторону. В ту же минуту из палатки вышел осторожный Малих, неопределенно кивнул Антипатру, спросил как о чем-то самом обыденном:
— У тебя хорошие вести?
Но Антипатр словно не услышал его — он шагнул к палатке, где на пороге наконец показался первосвященник, настороженно посмотревший сначала в одну, потом в другую сторону и только затем на Антипатра. Антипатр встал на одно колено и низко склонился перед первосвященником. В торжественных выражениях он объявил ему о полной победе над мятежниками, возложив на себя вину за то, что не удалось пленить Александра. Еще он добавил, что победу принес иудейскому войску хитроумный план первосвященника, который он, Антипатр, почтительно исполнил. Еще он сказал о решающей помощи римлян и о том, что трибун Марк Антоний пожелал посетить их лагерь и лично приветствовать первосвященника Иудеи.
Гиркан слушал все это замерев и только переводил глаза то вправо, то влево — от Малиха с Пифолаем к Антипатру и обратно. Когда Антипатр закончил, Гиркан шагнул к нему и, положив ему руку на голову, произнес как можно торжественнее — но при этом голос его заметно дрожал, как и рука на голове Антипатра:
— Бог на стороне правых и праведных, а ты, Антипатр, орудие Бога. Бог воздаст тебе за мужество, а народ Иудеи будет петь тебе хвалу. — Гиркан оторвал ладонь от головы Антипатра и, обведя рукой солдат, уже во множестве собравшихся около палатки, воскликнул: — Слава отважному Антипатру, великому воину Иудеи!
Солдаты ответили дружным приветственным криком, причем идумейские воины кричали громче остальных. Ирод тоже прокричал приветствие отцу и покосился на Пифолая и Малиха. Пифолай лишь пошевелил губами, а Малих хотя и разжал их, но вяло и без звука.
Антипатр поднялся и, подойдя к первосвященнику, что-то прошептал ему на ухо. Гиркан кивнул и движением руки подозвал Ирода.
— Отец сказал, что мы победили благодаря твоей стойкости. Я знаю, что Антипатр говорит правду. Сын мой, — он дотянулся до головы Ирода и, потянув его к себе, поцеловал в лоб, — я горжусь тобой так же, как гордился бы собственным сыном.
Ирод мельком глянул на отца и, склонившись перед первосвященником, проговорил тихо, но убежденно:
— Я отдам за тебя жизнь.
Гиркан кивнул, лицо его сморщилось, а на глазах выступили слезы. Он прерывисто вздохнул и, снова прикоснувшись холодными, сухими губами к воспаленному лбу Ирода, выговорил:
— О Ирод, Ирод, как я люблю тебя!
…На закате Гиркан в сопровождении Антипатра, Ирода, Пифолая и Малиха вышел из лагеря, чтобы встретить римского трибуна Марка Антония. Антоний верхом, в сопровождении своих офицеров подъехал к главным воротам иудейского лагеря. Антипатр, выйдя вперед, представил первосвященника, потом Пифолая и Малиха и, наконец, Ирода. Первосвященник первый приветствовал римского трибуна. Тот выслушал, не покидая седла, и после пространной речи Гиркана ответил коротко, но дружелюбно:
— Приветствую и я тебя, первосвященник Иудеи!
Затем он спрыгнул с лошади и, широко ступая, вошел в ворота.
Пир состоялся в палатке Антипатра. Тот приказал устроить его по римскому обычаю: гости не только возлежали вокруг стола, но еще и были украшены лавровыми венками. Антипатр специально посылал солдат в близлежащую лавровую рощу.
Гиркан был молчалив и, только когда взгляд римского трибуна падал на него, изображал на лице болезненную улыбку. Пифолай и Малих держались угрюмо и отстранение до той минуты, пока Антипатр, обращаясь к Марку Антонию, не заговорил о них. В самых высоких выражениях он отметил их доблесть и знания в военном деле, добавив:
— В сегодняшней битве они проявили себя настоящими героями.
Лица иудейских полководцев вытянулись, а Марк Антоний, рассмеявшись, высоко поднял наполненную вином чашу и великодушно произнес:
— Я напрасно так спешил вам на помощь, лишив вас всей полноты блестящей победы!
Пифолай взглянул на Малиха, Малих — на Пифолая. Малих едва заметно кивнул и, подняв чашу, несколько натянуто улыбаясь, восхвалил величие Рима, союзника Иудеи, и личную доблесть Марка Антония. Когда он закончил, лицо его побледнело и застыло, так что маска вымученной улыбки еще долго оставалась на нем.
Ирод возлежал напротив Марка Антония. Вследствие молодости и своего еще не высокого положения, он не вступал в разговор. Лишь когда Антипатр, пригнувшись к римскому трибуну, что-то сказал ему, указывая на сына, а Антоний приветственно поднял руку, Ирод вежливо улыбнулся и тут же скромно потупился.
Он то открыто, то украдкой смотрел на Марка Антония — римский трибун нравился ему. Он много пил, кричал и размахивал руками, поминутно перебивал говоривших, сыпал нескончаемыми рассказами о своих похождениях в Риме. Похождения эти были связаны с женщинами, вином и всякого рода проказами. Антипатр смеялся от души, удивленно качал головой и просил Антония рассказать еще. Первосвященник сидел потупившись, а Пифолай и Малих принужденно улыбались, когда Антоний смотрел на них, и поглядывали на него с ненавистью, когда он отворачивался. И тот и другой нетвердо знали латынь (особенно Пифолай) и вряд ли понимали все, что говорил Антоний. Но и того, что они смогли понять, было достаточно, чтобы еще больше возненавидеть проклятых римлян. Даже и малой доли тех проказ, что совершал Антоний в Риме, было бы достаточно, чтобы приговорить человека к казни, если бы тот посмел проделывать то же самое в Иерусалиме. Тут было и оскорбление святынь, и надругательство над женами именитых сановников, и беспробудное пьянство у всех на виду, — во всяком случае, Пифолай и Малих воспринимали похождения Антония и его друзей как череду страшных преступлений.
Ирод же, напротив, слушал его с завистью. Этот человек, живший так легко и беззаботно, был для Ирода вестником из другого мира, где нет глупых запретов и религиозных ограничений, где люди веселятся так, как им хочется веселиться, а молодость не проходит в трудах, заботах и сомнениях под строгим присмотром старших. Он думал, что из этого и происходит величие Рима — ведь они сражаются для того, чтобы завоевать себе право жить раскованно, свободно и весело, не тянуть за собой тяжелый воз жизни, а возлежать на нем с чашей вина в одной руке и с острым мечом — в другой. Пусть другие тянут их воз, надрываясь и падая замертво. Этим другим ничего не остается, как уповать на своего Бога и верить, что их страдания есть наказание за грехи, да еще благодарить Бога за справедливое наказание, а тех, что на возу, шепотом упрекать в безбожии и безнравственности существования. Что тут поделаешь! Право сильных — радоваться жизни, а право слабых — безропотно переносить страдания. Ирод хотел быть на месте первых, а потому Марк Антоний нравился ему.
Пир затянулся до поздней ночи. Большинство офицеров просто уснули за столом. Но и тех, кто не спал, нельзя было назвать бодрствующими — их багровые лица были неподвижны, а остекленевшие глаза
