– Ты знал, что Ширман Ваксс – погавка? – спросила Пенни, не отрываясь от экрана.
– Да. Майло еще позавчера сообщил мне об этом.
– Согласно тому же источнику, родился он в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году.
– Это же надо! За десять лет до изобретения Эдисоном лампочки накаливания.
– Все его рецензии за десять лет собраны в один архив. Если зачитывать их подозреваемым в терроризме, пытка будет более жестокой, чем выдергивание ногтей.
– С синтаксисом он не дружит. – Я взял стул, пододвинул к секретеру, сел рядом с Пенни.
– Отчасти. Есть и еще кое-что. Ему так нравится целовать зад. Когда читаешь, полное ощущение, будто слышишь, как чмокают губы.
– И чей зад он целует?
– Литературных корифеев и писателя, который в данный момент на гребне волны. А еще налицо кипящая ненависть, которую он маскирует под заботу о социальной эволюции.
– И что же он ненавидит?
– Все, что написано до двадцатого столетия, и большую часть написанного потом. Я еще с этим разбираюсь.
Развернув Пенни к себе, взяв за руки, понизив голос, чтобы он не долетел до ушей Майло, я пересказал ей мой телефонный разговор с Джоном Клитрау.
Прекрасные синие глаза Пенни, к оттенку которых я так и не подобрал адекватного определения, не затуманились и не потемнели, с ними не произошло ничего такого, что происходит с глазами в литературных произведениях. Но когда я рассказал об убийстве родителей Клитрау, взгляд Пенни буквально уперся в меня, и глаза стали очень уж серьезными.
Услышав об убийстве Маргарет Клитрау и ее дочерей, Пенни закрыла глаза. И, рассказывая остальное, я смотрел на бледные веки, гадая, что я увижу, когда они поднимутся: страх, отчаяние или, что куда больше подходило Пенни, железную решимость.
– Как все они умерли? – спросила она, не открывая глаз.
– Он не сказал. Я собираюсь провести расследование в Интернете.
– Ты уверен, что звонил Клитрау?
– Я никогда не слышал его голоса, но уверен, что звонил он.
– Это не мог быть Ваксс, устраивающий очередное представление?
– Нет. У Ваксса, насколько я знаю, другой голос.
Помолчав, Пенни открыла глаза, чистые, как ледниковая вода.
– Этот сукин сын не доберется до Майло.
– Он не доберется ни до кого из нас, – заверил я ее. Я понятия не имел, как мне удастся выполнить это обещание, но знал, что готов ради этого умереть.
Она крепко сжала мои руки, отпустила, повернулась к компьютеру.
– Хочу еще почитать это дерьмо. Вдруг удастся получше узнать того, кто им дрищет. А пока… включи охранную сигнализацию.
Глава 22
Из кухни я прошел в примыкающую к ней гостиную, чтобы поговорить с Майло.
В такой сумрачный день поляризованное трехслойное стекло больших окон не затемнялось. Дом смотрел на юго-восток, поэтому в солнечное утро стекло тонировалось, чтобы уменьшить поток солнечного света, а открывающийся из окон вид оставался таким же великолепным, как и в тот день, когда мы его увидели, еще во время строительства дома.
Сев на диван, глядя на Майло и его рабочий кофейный столик, я спросил:
– Все хорошо?
– По большей части.
– Но не совсем.
Он пожал плечами, но не оторвался от компьютера.
– Дом… жалко.
– Мы купим другой.
– Знаю. Но он не будет прежним.
– Он будет лучше, – пообещал я.
– Возможно. Почему нет?
На экране ноутбука «висел» трехмерный чертеж какой-то сложной установки, части которой вращались по команде Майло.
– Что это? – спросил я.
– Точно сказать не могу.
– Откуда взялось?
– Вот это я и пытаюсь понять.
– Ты думаешь, я – идиот? – спросил я после паузы.
– Нет.
– Рано или поздно каждый ребенок думает, что его отец – идиот.
Шестилетние открыто выражают теплые чувства. Подростки закрываются ото всех и демонстрируют враждебность. Двадцатилетние приходят в себя после периода подросткового гормонального безумия, но не подпускают вплотную.
Шестилетний Майло умом не уступал двадцатилетним, эмоционально находился на уровне десяти, может быть, одиннадцати лет. Выражение привязанности и любви иногда смущало его, но еще не вызывало отторжения.
– Я никогда не подумаю, что ты – идиот. – Он не отрывал глаз от экрана.
– Подожди. Сам увидишь.
– Никогда, – повторил он, пожевав нижнюю губу.
– Я люблю тебя, Майло.
Он кивнул.
– Да.
И тут я заметил, что тоже жую нижнюю губу. Сменил тему:
– Где Лесси?
Он указал на двустворчатую дверь стенного шкафа, справа от большого плазменного экрана.
– Она в шкафу?
– Да.
– Ты посадил ее туда?
– Нет.
– Твоя мать посадила ее туда?
– Нет.
– Она забралась туда сама?
– Думаю, да. Ей там нравится.
Я подошел к плазменному телевизору и открыл створки двери стенного шкафа, на которые указывал Майло.
Лесси сидела в шкафу, мордой ко мне, улыбаясь и помахивая хвостом.
– Почему она хочет сидеть в шкафу? – спросил я Майло.
– Думаю, ей не нравится эта штуковина.
– Какая штуковина?
– На экране компьютера. Я, действительно, не знаю, что это такое.
– Она прячется от штуковины в шкафу?
– Не думаю, что она прячется.
– А что она там делает?
– Вероятно, медитирует, – предположил Майло.
– Собаки не могут медитировать.
– Некоторые могут.
– Выходи оттуда, – обратился я к Лесси. – Выходи оттуда, девочка.
