– Он самый.
– Ты живой?
– Да, Хад, живой.
– Твой дом. Он взорвался. Ты знаешь?
– Знаю. Послушай, я сейчас перезвоню тебе по другой линии.
Ответа ждать не стал. Разорвал связь.
Пенни будить не хотелось, она выглядела такой умиротворенной, лежа на диване, поэтому я оставил ее с Майло и Лесси, а сам через столовую прошел в большую гостиную, где из такого же большого, от пола до потолка, окна открывался несколько иной вид на бухту.
Глава 26
Хад Джеклайт не показался мне более красноречивым и остроумным или менее абсурдным из-за того, что я говорил с ним, глядя на такую живописную и мирную бухту.
– Ты живой? Правда? – спросил он.
– Нет. Я говорю с тобой из… – я процитировал Лонгфелло, – «…великого мира света, который лежит за всеми человеческими судьбами»[16].
– Ты пугаешь меня, Каббо, – ответил он после короткой паузы.
– Я не хотел это делать, Хад. Я в порядке. Пенни, Майло и Лесси тоже. Когда дом взорвался, мы были в дороге.
– Какой дороге?
– На шоссе. Путешествовали.
– Ты был дома. Вчера.
– А теперь мы путешествуем, собираем материал для книги. Если кто-нибудь из прессы позвонит тебе, не говори с ним. Отправь в отдел по связям с общественностью моего издательства. Я оставил им заявление.
За окном, в умирающем бризе, кроны пальм чуть колыхались в сладостном предвкушении дождя. Стоящие на якоре суда покачивались на прирученных волнах. Так красиво и при этом… тревожно.
– А Пенни? – спросил он.
– Ее издателю я оставил такое же заявление.
– А как ее агент?
– Элмы не было в нашем доме, когда он взорвался, Хад. Она в Нью-Йорке.
– Я про травму. Для Пенни. Потеря дома. Заставляет женщину задуматься. Для Пенни поворотный пункт. Может, пора. Время перемен.
Хотя Хад не так давно женился уже в седьмой раз, возможно, впервые в жизни он попытался представить себе, какие мысли могут прийти в голову женщины.
Но я тут же растоптал его надежды:
– Пенни думает, что одной такой перемены, как потеря дома, ей хватит надолго.
– Она так сказала?
– Я ее процитировал.
– Что ж, я здесь. Так ей и передай. Я – здесь.
– Приятно это осознавать, Хад.
Высоко в чернеющем небе что-то разорвалось, и большие жемчужины полетели сквозь тающий свет уходящего дня, они барабанили по внутреннему дворику, рыхлили воду в бухте, отлетали от волнолома.
– Есть и светлая сторона, – заметил Хад. – Я про дом. Теперь, раз уж вы живы.
– И что это за светлая сторона?
– Человеческий интерес. Дом взорвался. Потеря. Все воспоминания. Сувениры. Сгинули. Опра захочет пригласить тебя. Каждое шоу захочет. Сочувствие – это благо. Продажи возрастут.
Мужчина, работавший на палубе яхты, поспешил вниз, когда дождевые капли уменьшились в размерах, но количество их резко возросло.
Он, действительно, что-то ремонтировал. Ничего больше.
– Хад, я не хочу, чтобы люди покупали мою книгу из жалости ко мне.
– Почему?
– Гордость не позволяет.
К началу дождя количество судов в бухте значительно уменьшилось. Оставшиеся яхты и катера тоже спешили вернуться к причалам.
– Жестокий мир, Кабару. Конкуренция. Собака грызет собаку. Ни один писатель не может позволить себе быть гордым.
Дождь придавил и легкий бриз. Все окончательно застыло, посеребренное падающей с неба водой.
– А кроме того, это грех, – продолжал Хад. – Гордость. Слишком гордый, чтобы пойти к Опре. Ты это знаешь. Разве не грех?
– Если это тщеславие, да. Если самодовольство, да, грех. Если самооценка, возможно, с оговорками. Если самоуважение – нет.
– Сложно получается.
– Как и всё.
Под дождем бухта умиротворяла еще больше. Дождь очищал мир, мир нуждался в чистке. И однако, пусть дождь добавлял блеска всем поверхностям, моя тревога нарастала.
– Элма потеряла клиента, – сменил тему Хад. – На прошлой неделе. Важного клиента.
– Кого?
– Гвинет Оппенхайм.
– Хад, она не уволила Элму. Гвинет умерла от рака в восемьдесят шесть лет.
– Все равно плохо. Терять клиентов. Дурной знак.
Причину не отпускавшей меня тревоги, возможно, следовало искать в неожиданно взлетевшей цапле. Да и телефонный разговор с Хадом Джеклайтом спокойствия не добавлял.
Я сказал ему, что Пенни требуется моя помощь, не по части агента. По другому поводу, и разорвал связь.
Сунул мобильник в карман, глядя на бухту. Покинул большую гостиную, перешел в столовую, на пару мгновений задержался у окна. Благодаря навесу стекло оставалось чистым и сухим.
Тик настила пирса, сходни и швартовочная площадка потемнели от дождя, стали чуть ли не черными. Тиковые перила выглядели так, будто их отлакировали. Или они вдруг покрылись тонким слоем льда.
На мокром флаге соседской яхты звезды смешались с полосами, вода текла по палубе.
В ближайшем канале появились три темные формы, исчезли, появились вновь: трио морских львов.
Глаза всегда видят больше, чем может воспринять мозг, и мы идем по миру, не замечая многого из того, что нас окружает. Мы хотим, чтобы мир был простым, но живем-то в восхитительно сложном и, вместо того чтобы открываться ему, воспринимаем его сквозь фильтры, благодаря которым он становится менее пугающим.
Сложность подразумевает предназначение. Мы боимся предназначения.
Я вернулся в маленькую гостиную, встал за диваном, на котором по-прежнему спала Пенни, лицом к бухте. Чем дольше ты на что-то смотришь, тем больше видишь, но это был не тот случай.
Майло сидел у кофейного столика, с головой погрузившись в свою работу.
В какой-то момент все-таки отрывался от нее, потому что в гостиной горел свет.
Хотя до наступления ночи оставалось еще часа два, низкие черные облака и дождь привели к тому, что за окнами сгустились сумерки.
Свет отражался от окон, искажая вид на бухту, сглаживая резкие углы, сливая воедино предметы, которые в действительности находились достаточно далеко друг от друга.
Из-за дивана я видел отнюдь не все, а вот для любого, кто смотрел на дом из бухты, мы были как на ладони.
Марти, архитектор и строитель, однажды рассказал мне, с избытком технических подробностей, которые, само собой, в голове не удержались, что все три слоя стекла специальным образом обработаны, ламинированы с использованием нанотехнологий, благодаря чему с двух сторон стекло покрыто особо прочной защитной пленкой. И при землетрясении не разлетится осколками и никому не нанесет травму.
